…Леокадия во все глава глядит на Валентину Ивановну.

— Раз: мы уж об этом начали, — возвратилась к разговору Чаругина, — знаете, как скверно складывается жизнь у Аллочки? Ведь умница. Химик «божьей милостью». Ее данные можно не проверять; точность и быстрота анализов удивительны; редкостная способность к обобщениям. Только б радоваться такому работнику. А я, глядя на нее, горюю. Чувствуется в ней какое-то духовное угнетение, словно бы потеряла себя.

Валентина Ивановна плавно повернула руль, обходя грузовую машину. В стороне, по проселочной стежке, проковылял утиный выводок.

— Видно, очень у них дома не ладится. И вроде бы неплохой Мигун, а вот поди — нет там взаимного уважения. А без этого невозможно людям жить вместе. Без любви — можно. Я знаю в городе одну семью… Он — главврач больницы…

Леокадия похолодела. Сейчас Чаругина скажет что-то непоправимое. «Не надо, не надо!»

— Да вы, наверно, помните, он был у Альзиных на новогоднем вечере? Не думаю, что у них в семье любовь… Иногда даже удивлялось: что их соединяет? Значит, можно и так?

«Значит, можно, значит, можно… А я врываюсь в чужую жизнь».

— Вы знаете, Алексей Михайлович недели две тому назад заболел — тяжелейший сердечный приступ. Такой молодой, и вот на тебе… Даже в больницу уложили.

Они въезжали в город, миновали пятиморские «Черемушки».

— Я, Валентина Ивановна, здесь выйду, — слабым голосом сказала Юрасова.

— Да вас не укачало ли? — встревоженно спросила Чаругина.

— Немного. До свиданья.

«Алексей в больнице… А я не имею права даже навестить его, не то что подежурить возле постели. Но что с ним? Как об этом узнать? Кого попросить пойти к нему? Папу?»

Леокадия с ужасом отмела эту мысль. Разве могла она отцу, с его взглядами на семью, рассказать о Куприянове?

«Вызвать Сашу? Но это нелепо. Что же делать? Ему плохо, я должна его увидеть! Разорвала, не читая, письма, может быть, посланные из больницы».

Она очнулась у интерната. Навстречу бежала вытянувшаяся за лето, загоревшая Лиза.

— Леокадия Алексеевна, здравствуйте! Ой, как я по вас соскучилась!

— И я тоже.

— А у Рындина — вот потеха! — усы под носом, честное слово!

— Ничего не скажешь — событие. Ну, пойдем, расскажешь, как провела лето…

И сразу стало легче.

Подумала уже спокойнее: «Сегодня же узнаю в больнице, как его здоровье. Почему из всего надо делать тайну?»

В больнице ей сказали, что доктору Куприянову теперь лучше и он дома, а на работе не будет еще с неделю…

…Алексей Михайлович действительно уже второй день лежал дома, и Таня с присущей ей хлопотливостью ухаживала за ним, а ему совестно было глядеть ей в глаза.

«В чем же она виновата? — думал он. — Ну ладно, у нас нет любви. Но ведь были общие радости, общие переживания. Как же все это пустить под откос? И что будет, если каждый, прожив уже большую жизнь, поддастся нахлынувшему на него новому чувству? Неужели нет от него заслона из долга? Леокадия все это понимает лучше меня, потому что гораздо чище, порядочней. Потому и уехала… А я… Надо найти в себе силы и не писать ей, не встречаться с нею…»

Он крепился и все дни, что вылеживал дома, старался не думать о Леокадии, старался быть внимательнее к Тане, к сыну.

Но когда через несколько дней пошел на работу, опять все нахлынуло с еще большей силой. Он не был безвольным человеком, и обстоятельства не раз подтверждали это, но сейчас ничего не мог поделать с собой.