С некоторых пор Таня стала замечать, что с мужем творится неладное. Чтобы не лгать, он старался не говорить, куда идет, откуда пришел, лежал на кушетке, уткнувшись лицом в подушку, делая вид, будто спит, но она все примечала и понимала: что-то происходит.

А он думал о том, как счастливо сложилась бы его жизнь с Леокадией, и готов был выискивать провинности Тани, обвинять ее и укорять. Но, будучи человеком справедливым, говорил себе, что нет: вся-то ее вина в том, что он никогда не любил ее.

Злая память пыталась подсунуть ему неудачную фразу Тани, ее давний неверный поступок. Но в какой семье не наберешь их за долгие годы жизни? И почему именно сейчас надо вспоминал плохое? Сетовать только на нее? Это несправедливо и даже непорядочно.

И Куприянов думал с неприязнью уже о себе и с щемящей жалостью — о прожитых годах.

Но мысль неизменно возвращалась к тому, что подлинного счастья в их семье никогда не было. Была совместная жизнь, и, возможно, он прожил бы еще семнадцать и еще семнадцать лет, так и не зная, что может быть иное.

Теперь они по многу дней не произносили ни слова, и только приход сына вносил разрядку в ото угнетающее молчание.

Первый скандал разыгрался под Новый год, когда Алексей не захотел снова идти к Альзиным. Мог ли он предать этот день?

Таня возмущенно кричала:

— В бирюков превратились. Никто — к нам, ни к кому — мы! Прокаженные!

Он все же не пошел. В двенадцать часов ночи они выпили по рюмке вина, и вскоре Алексей отправился спать, сославшись на головную боль.

В эту ночь он так и не сомкнул глаз. Все представлял: вот в не скольких кварталах отсюда не спит и Леокадия. Почему должно быть так? Почему он обязан из-за слепоты юных лет навсегда лишить себя большого счастья?

Он ведь не знал, что оно может быть, не знал, какое оно. А узнав, ни за что не откажется.

А сын? Долг перед ним?

Обступали воспоминания, от них невозможно было уйти. Вот Вовка, сморщенный, крохотный, — в окне роддома. А вот в три месяца следит за отцом глазами, но как-то по касательной. Если что не по нем, он злится, ревет до сипоты. В семь месяцев у него появились два зуба. Вцепившись в волосы отца, он лопочет свое «А-дяб-дяб». В девять сказал: «Папа». А через два месяца сделал первые четыре шага.

Когда Алексей Михайлович, посадив его, двухлетнего, на плечи, пошел на первомайскую демонстрацию, Вовка кричал:

— Гобиль мира, ур-р-р-р-ра!

После демонстрации спрашивал:

— Ты чего чмокаешь глазами?

И просил:

— Дай я тебя целовну.

Однажды, включив телевизор, Алексей Михайлович ушел в соседнюю комнату. Вовка поднял страшный крик:

— Пап, иди сюда! Здесь показалась баба-яга! Я один боюсь!

А года в три, впервые увидев на улице жеребенка, восхитился:

— Смотри, пап, лошадка без колесиков!

Никогда сын не был дорог Куприянову так, как в эти дни решения и его судьбы.

Каждое его обращение «папа» ранило сердце, и он мысленно просил прощения за то, что собирался сделать.

Куприянов знал по себе, как тяжела жизнь без отца. Ему было двенадцать лет, когда его отец — тоже врач — погиб в автомобильной катастрофе. Через три года мать — ей тогда было столько, сколько ему сейчас, — разрешила себе встречи со вдовцом несколько старше ее.

Алексей возненавидел его. Если приходил домой и встречал этого человека — хлопал дверьми, не отвечал на его вопросы, переставал разговаривать с матерью.