Архип Фомич, наконец, поворачивается ко всем лицом:

— Сюсюканьем и душещипательными беседами ничего не добьешься. Из кремня искра выбивается кремнем же…

Завуч пожимает плечами:

— Поэтично, м-м-м, но неясно.

Полина Семеновна, чтобы смягчить накал, бойко затарахтела:

— Спрашиваю в классе: почему рассказ называется «Хамелеон»? Улыбышев отвечает: «Потому что Очумелов имеет разные взгляды на одну собачку».

Все рассмеялись.

«Даже смеется каждый по-своему, — дружелюбно думала Леокадия. — Говорят, глаза — зеркало души. Но как часто это зеркало обманывает. Иногда характер человека пытаются разглядеть в походке развинченной или стремительной, в рукопожатии — то вялом, слабовольном, то крепком, мужественном. Может быть, может быть… Но как о многом говорит смех. Злой и добродушный, неискренний и до слез на глазах, застенчивый и наглый: Он невольно выдает, проясняет человека. Архип Фомич смеется отрывисто, резко. Генирозов — прихихикивая, не поймешь — смех это или смешок… Звонко и чистосердечно — Ада Николаевна. А дети? Беззаботно, заливается по пустяковому поводу Валерик; игриво повизгивает Лиза; редко и сразу притушив его, словно боясь приоткрыться, — Рындин».

Леокадия усмехнулась: «Целый раздел психологии». Но тут ж помрачнела при мысли: «А как они все отнесутся ко мне, узнав об Алексее? Осудят, отвернутся. Но за что?»

Почти семь месяцев прошло с того дня, когда молнией убило мужа Веры, а Иржанов все помнил так, словно это произошло вчера.

Страшную весть он услышал в клубе, часов в девять вечера. Контролерша рассказывала буфетчице:

— На плотине молния в учителя Сибирцева попала… Насмерть. Возле велосипед лежал — в лепешку скрутился.

Анатолий бросился бежать к Сибирцевым.

У их дома толпился народ. Дверь в квартиру была открыта настежь.

Федор Иванович лежал на столе, как живой. Только волосы на голове, выше правого виска, были подпалены.

Окаменевшая Вера, никого не видя и не слыша, сидела у изголовья мужа. Ее белые губы на опухшем от слез лице беззвучно шевелились. В комнате были Лобунцы, Стась, Юрасова, Нагибов, учителя школы.

Валентина Ивановна, стоя позади Веры, поглаживала ее плечо. Какая-то женщина, наверно соседка Сибирцевых, сказала Чаругиной:

— Уложила спать…

Анатолий понял, что речь идет о детях. Вера, словно бы на минуту придя в себя, уткнула лицо в грудь Валентины Ивановны, измученно простонала:

— За что жизнь так преследует меня?

Анатолий вышел из комнаты. Он больше не мог там оставаться.

Улицы опустели — Пятиморск рано укладывался спать. Возвращаться в свою клетушку не хотелось, и он пошел в темноту, к морю.

Оно тревожно шумело… Как и там, на краю земли…

Заныла рана в груди. Наверно, снова будет дождь.

Море пахло по-осеннему. Гремели в порту бессонные краны. Отсветами пожаров вспыхивали дальние зарницы.

Иржанов медленно поплелся домой.

После этого вечера Анатолий ни разу не осмелился прийти к Сибирцевым, а поджидал Иришку возле школы.

Когда он узнал, что у дочери не ладится с арифметикой, решил увидеться с учительницей. Зоя Семеновна Углева — спокойная, приветливая женщина со скуластым широким лицом — встретила Иржанова так, будто они уже не раз говорили об Иришке.

— Она хорошая девочка, но рассеянная. Замечтается о чем-то своем и с доски не успевает переписать…

— А как с товарищами? — спросил Иржанов.

— Сама доброта! Всем поделится. Вот только если кто из мальчишек затронет…

Анатолий вспомнил недавний разговор с дочкой.