Лешка сидит у большого окна, лицом к нему, и делает выписки из «Двух тактик социал-демократии в демократической революции».

Работа так увлекает ее, что она утрачивает ощущение времени.

«Никогда масса народа не способна выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции», — перечитывает Лешка и поражается простой мудрости строк.

Это ведь и о ней. Она — кроха, клеточка народной массы. И действительно, им самим предназначено творить новые общественные порядки.

Саша спрашивает:

— Ты что, здесь ночевать решила?

Лешка очнулась.

— Идем, идем!

Неорганической химией можно заняться и в «салоне для чтения», кое-что посмотреть еще к экзамену. Он через три дня.

…Сбросив туфли, Лешка в шерстяных, маминой вязки, носках забралась на доски, прикрывающие ванну, и, сидя по-турецки, немного раскачиваясь, стала зубрить формулы.

Вот уже несколько дней и ночей она, как проклятая, вгрызается в эту химию. Даже забыла, что сегодня день ее рождения. Об этом напомнили письма и телеграммы. В родительском письме Севка сделал приписку — «братеня».

Под телеграммой с комбината стояла подпись: «Твоя бригада». Только Виктор отделался официальным «желаю счастья». Она достала из книги его телеграмму, перечитала: «Не нашел слов теплее. Стандарт».

Итак, ей двадцать лет. Старая дева. «Наши бабушки в этом возрасте, — размышляла она, — имели по двое детей. И я уже не девчонка. Ну, хватит рассуждений. Пройдусь лучше еще разок по нуднейшему разделу „Углерод“, чует сердце — он мне достанется… Ох, чует сердце…»

В день экзаменов она вышла из общежития на час раньше обычного. На факультете — всеобщая взбудораженность.

Директор Бродвея — в вельветовых брюках и оранжевой рубахе под клетчатым пиджаком — старается скрыть за своими остротами тревогу. Потрясая газетой «Известия», где опубликован новый после реформы бюллетень курсов иностранных валют, Кодинец спрашивает Нелли:

— Синьора, не нужны ли вам бирманские кьяты, иранские риалы или венгерские форинты? Доллар — девяносто копеек…

— Мне нужна хотя бы троечка в зачетке, — откликается Прозоровская, — учти, только троечка.

— Необычайное зрелище, парадокс, — продолжает балагурить Кодинец, — студент и… кошелек.

Кодинец достает из кармана брюк новенькое коричневое портмоне.

— Жаль, я не запасся заранее медяками, теперь останусь в стороне от личного просперити.

«Остроумец, — сердито смотрит на него Лешка, — только и разговоров, что о медяках. Посмотрим, как твои карандаши тебе помогут на экзаменах».

Кодинец на гранях нескольких карандашей нацарапал самые трудные формулы, а карандаши сунул в верхний кармашек пиджака остриями вверх.

— Я прочел в учебнике только напечатанное петитом, — доверительно признался он Лешке, — вверну при случае и, гляди, сойду за умного.

Экзамены начались. Лешка мучительно решала: когда лучше идти сдавать — сейчас или позже? Верх взяла совершенно несвойственная ей осторожность: «Чего торопиться? Узнаю, как спрашивает, какие вопросы задает… Лучше позже пойду! Экзаменатор устанет, не будет мучить дополнительными вопросами».

Правду сказать, она была не очень уверена в себе. Подготовка походила на аврал, а экзаменовал… Багрянцев. Гнутов болел, и его курс дочитывал Игорь Сергеевич.

Лешка успела подглядеть в щель двери — Багрянцев сидит за столом чужой, строгий. На каждого выходящего оттуда она налетает с расспросами:

— Ну как, здорово гоняет? Настроение свирепое? Подумать дает?

— Сорок минут обдумывал ответ, — степенно говорит Павел.