И опять Муравьев растерялся. Путешествие свое он считал тропкой к подвигу, а майор представлял поездку наказанием... Какое несоответствие понятий! «Кто-то из нас заблуждается: он или я?» — мучительно думал Муравьев. Его мутило от рома, от спертого комнатного воздуха, от этих неприятных, но глубоко земных речей.

Он вышел на улицу. А когда вернулся, то увидел: майор совершенно отрезвевший, стоял у окна и смотрел на своих ребятишек, которые играли во дворе в бабки. Муравьев сел за стол, задумался: «Неужели путешествие мое — тоже наказание? Может, командующий посылает меня на верную смерть, дабы уничтожить следы тайных офицерских сборищ? Чтобы никакая тень не омрачила его карьеру! А если вернусь, то и в этом случае командующий выиграет. Ведь геройским поступком я оправдаюсь в глазах общества.

Опять же заслуга генерала и в том, что исцелится падшая, заблудшая душа...» Муравьев встал, подошел к майору.

— Если уж ехать, Максим Иваныч,— сказал он,— то с хорошим настроением. Главное, как я считаю, не затеряться и не пропасть в этой пустыне.

— А я и не унываю, — отозвался майор. — Наоборот, излил перед вами душу — и легче стало...

Договорились назавтра отправиться в путь.

Утром, чуть свет, затомившийся в безделии Демка и слуга Пономарева сели на фуры, груженные петербургскими подарками, и отбыли из Гянджи. Конвой казаков поехал впереди и сзади повозок.

Майор обещал Муравьеву заехать за ним к полудню, чтобы тоже двинуться в путь, но слишком долго собирался. Постучал в ворота на заходе солнца.

Выехав за город, офицеры пустили коней в галоп и едва успели на последний вечерний паром. Там они надеялись встретить своих слуг с фурами, но оказалось — они перенравились еще в полдень.

В темноте завели лошадей на паром. Пугливые кони стояли на нем, как новорожденные телята, растопырив ноги, и опасливо косились на черную воду, клокотавшую за бортом. Впереди на носу слышался монотонный голос паромщика:

— Лево держать... Лево...

На Мингечаурском берегу передохнули немного и поехали дальше. Утро встретили на зеленой всхолмленной равнине. Всюду виднелись сады и рощи. Дальше потянулась плодородная долина, слева огороженная горами. Ровными волнами разливалась речная прохлада. Лошади шли бодро и торопко. Казаков с повозками не было видно. Впереди, насколько хватало глаз, простирались гянджинские поля.

КОРВЕТ «КАЗАНЬ»

Знойное лето сизым маревом струилось над Баку. Залитые на зиму смолой плоские крыши плавились и исходили черной капелью. Звонко шарахались воробьиные стайки, обжигаясь на зеленых жестяных куполах мечетей. Крепостные стены, коими был обнесен город, тоже курились, и казалось — пушки на них вот-вот взорвутся и взлетят в небо!

Часовые почти не выглядывали из крепостных башен. Видно их было только при смене караула, когда они гуськом шли по стене.

Жарко и безлюдно было на пристани. Корабли с убранными парусами покачивались на волнах. Кое-где на палубах виднелись матросы. Иногда в гавань прибывали из Дербента, Ленгеруда или Астрахани парусники. Появление каждого купеческого судна вызывало оживление на берегу. Смуглые мускулистые амбалы голодными псами лезли из подземелья, бросались к кораблю, чтобы заработать на кусок хлеба. Но разгрузка длилась недолго. Купцы со своими гостинодворцами спешили в духаны — выпить чашечку-другую кофе и отдохнуть в тени. Амбалы, получив свое, опять скрывались под землею. Баку славился своими подземными лабиринтами. В них ютилось множество бродяг. Вход хорошо одетому, сытому туда был заказан. Даже военные — кирасиры и артиллеристы, коими был с лихвою заселен город, — побаивались входить в темные вонючие трущобы.