Угощение, однако, длилось недолго. Ермолов сам нарушил его: поднялся и, объявив, что пора в путь, стал лобызаться со всеми подряд. Он вышел из-под навеса на дорогу, но, прежде чем сесть в дрожки, поманил к себе Муравьева. Капитан быстро подошел. В глазах Ермолова играли чертики. Он не спеша вынул трубку, набил табаком и вдруг спросил:

— Тебе известно, капитан, что в молодости я сидел в Петропавловской крепости?

— Да, Алексей Петрович, — ответил Муравьев.

— А за что — тоже знаешь?

— Знаю...

— Должен тебе сказать, капитан, что гадкая вещь — Петропавловская крепость. В камерах сырь, одиночество и тоска... — Сказав это, Ермолов расстегнул желтую кожаную сумку, достал оттуда листок, развернул его и продол-жал:— Вот из-за такой дрянной бумажки, кем-то сочиненной, упек меня государь. — Генерал подал листок Муравьеву, и тот увидел пресловутый донос Иванова, о котором так часто вспоминал. Капитан держал его в руках, читал и не знал, что с ним делать. Командующий между тем, спокойно зажег спичку, раскурил трубку и поднес горящую спичку к листку. Бумага сухо вспыхнула. Муравьев не выпускал ее из рук, пока не обжег пальцы.

— Так будет лучше, Николай Николаевич, — сказал Ермолов и порывисто привлек капитана к себе. — Много от твоей поездки не ожидаю, — заговорил он горячо. — Сколько ни сделаешь — все для меня будет довольно...

— Алексей Петрович! — растроганно проговорил Муравьев.

Командующий резко повернулся, сел в коляску и сам взялся за вожжи. Дрожки быстро покатились по большаку. Одновременно слева и справа выехали на дорогу два отряда казаков — охрана командующего. Скоро генеральские дрожки и конные казаки скрылись из глаз, потерялись в синеве Кавказских гор...

Возвратившись в Тифлис, капитан зашел в трактир и, с помощью хозяина-француза, отыскал майора Пономарева. Тот занимал небольшую боковую комнату. Кроме кровати и стола в ней ничего не было. Майор сердечно пожал Муравьеву руку, спросил:

— Проводили самого?

— Проводили, — с чувством вздохнул капитан и, в свою очередь, полюбопытствовал:— А вы отчего на проводах не были?

— Я?— удивился Пономарев. — Куда нам, лапотникам сермяжным. — И тотчас переменил разговор: — Так завтра поутречку и выедем, любезный Николай Николаевич... Часиков этак в пять...

— Не рано?

— Ну, что вы... В самый раз...

— Тогда извините, господин майор, мне нужно идти, собраться...

Капитан козырнул и вышел.

К МОРЮ

Он проспал. Шел седьмой час, когда получив лошадей, проскакали они с Демкой через куринский мост под высоченными башнями Метехи, промчались мимо базарных толп и выехали к воротам городской заставы. У постового Муравьев спросил, давно ли выехал гянджинский майор. Солдат ответил, что часиков в пять, а то и раньше. И капитан решил не торопиться.

Дорога вывела всадников из Тифлисской котловины и потянулась вдоль гор. Подножья их были раскрашены густозелеными травами и синими, желтыми, красными островками цветов. Легкий утренний ветерок дул вдоль долины и высокие травы колыхались, словно волны большой зеленой реки. Май буйствовал в горах. Запахи трав и цветов дурманили голову, настраивали на лирический лад.

«Какая прелесть, — думал растроганно капитан. — Побродить бы здесь!» Вольные, шаловливые мысли становились вдруг рельефнее и значительнее, когда сбоку нависали оранжево-пятнистые скалы. Горы сужались и вновь расступались, образуя долину.

По мере удаления от Тифлиса местность менялась. Строгие, почти суровые, формы гор, теснины заставляли думать о другом. Николай Николаевич почувствовал в груди неосознанную, тревожную тяжесть и впервые за это утро вспомнил о Хиве.