— Да, ведь, как сказать? Почти в каждом дворе русский раб. Тыщенки три, а то и больше наберется.

Тут же Давыд принялся расспрашивать о Расее, как он выразился. Спрашивал и глотал слезы. Ручейками они стекали по черному от сажи лицу и застревали в горьких уголках губ. Захотелось Муравьеву вызеолить раба из неволи. Подумал Николай Николаевич: «Сколько бы радости было жен» и детишкам!» Но еще с большей тоской ощутил он свою беспомощность; вздохнул, хлопнул Давыда по плечу и утешил: «Бог даст, вернешься домой, мужик... Не век тебе прислуживать на чужбине»...

— Услышь, господь, слова барина. — Давыд перекрестился и вытер глаза рукавом.

Муравьев прошел дальше, к седельщикам...

Ночью русские легли спать во дворе, на широкой деревянной тахте. Долго не могли уснуть, переговаривались: мучались неведением — почему хан отказал в приеме. Воз-ле самых ног, под тахтой, лежал хозяйский пес и время от времени рычал на гостей. Из глубины крепости, с подворья рабов, доносилась грустная мелодия. Кто-то пел, играя на дутаре. Вслушиваясь, Николай Николаевич различал от-дельные слова и составлял их в предложения.

— Хивинец проклятый сжег наши кибитки.

Погнал нас плетями в неволю, — произносил он вслух.

— И они, стало быть, промеж собой воюют? — спро-сил Демка и сознался: — А я думал мусульмане живут, дружно...

— Там, где мы этим летом высадились, в прошлый год большая сеча была, — отозвался Муравьев. — Налетели хивинцы, как воронье, на гокленов, на иомудов. Кибитки пожгли, воинов поубивали, многих уволокли в плен. Нынче я интересовался: здесь, у Ходжа-Мехрема, больше двух-. сот туркмен батрачат. Остальных угнали в Ургенч.. Трудно живется кочевникам. Думаешь зря Кият-ага со своим племенем в наше подданство запросился? Отчаяние довело. Деться больше некуда. Персы налетают— бьют, уводят в неволю, хивинцы еще пуще. Мало того, что все кочевья на Сумбаре и Атреке разграбили, тысячи душ в плен угнали, вдобавок ко всему, хан Хивы душит туркмен голодом. Приказал хлеб иомудам продавать втридорога. Говорит: когда переберетесь со своими семьями в мои владения, тогда и хлеб вам будет, как всем. А перебраться к нему — значит, стать рабом хана.

— Не знать бы нам таких жестоких пыток. Вели нас по пескам, мы падали в песок, — опять принялся капитан переводить слова песни...

— И чего только Алексей Петрович смотрит? — подал голос Муратов. — Привел бы свои полки сюда, навел бы порядки, как на Кавказе.

Капитан на мгновение представил кавказские горы, дороги под самыми облаками, леса, пропасти и колонны русских солдат, идущих через дымящиеся селения. Чеченки с растрепанными косами, с младенцами на руках, повешенные на оглоблях арб непокорные горцы — всё это пронеслось перед глазами и вызвало ответную неприязнь.

— Жестокостью порядков не наведешь, — убежденно произнес Николай Николаевич, — Мир и согласие — вот к чему надо стремиться...

Опять над крепостью разнеслась заунывная, полная отчаяния, туркменская песня. Муравьев вздохнул и стал раскуривать трубку...

Ночью он несколько раз просыпался от таинственных шорохов. По двору кто-то ходил, останавливаясь поодаль от тахты. Собака возле ног лежала смирно. Видимо, бродил по двору сам Атчапар: старость не давала ему покоя. Уснул Муравьев перед рассветом и проснулся поздно: солнце уже висело над стенами крепости...

В полдень приехал Ходжа-Мехрем. С ним — Еш-Назар, шейх-уль-ислам Кутбэддин и ханский вельможа в длинном шелковом халате и тюрбане. Муравеьв сидел на тахте, когда они вошли во двор, и ханский сановник, произнеся: «ас-саламалейкум», бесцеремонно сказал:

— Хей, урус, скажи-ка нам, зачем ты приехал? Если есть письмо ак-паши, то передай его мне — я отвезу хану.