Вот так, дав себе слово и заранее приготовившись к самому худшему, я и приступила к работе. Уцепившись за руку обзаведшегося мешком и ледяным посохом Кошмарыча, я прыгнула с ним в первый сон.

Наверное, никогда в жизни мне не хотелось расплакаться так сильно, как в эту ночь. Не знаю, то ли у нас был такой маршрут выбран не случайно, то ли просто совпало, но в основном мы попадали к больным и осиротевшим детям или старикам. Они не просили машин или очень красивых кукол — мешок, в котором лежала колода с картами самых обычных подарков, оставался закрытым. Не просили они и крутых мобильных телефонов или плееров. Кто-то хотел просто согреться, кто-то снова увидеть маму или научиться петь.

Я не сразу поняла, в чем дело последнего желания — я никогда раньше не видела вживую эти пластиковых трубочек, что крепились на шее этой бледной словно куколка девочки. И только когда Кошмарыч осторожно снял это устройство и взмахом руки заделал темную дырочек в шее, я всё поняла. И льдинки украшений тревожно звякнули, когда я резко отвернулась, чтобы не разреветься. Мне хватило минуты, и потом я не щадя ладоней рукоплескала девочке, которая пела песню про трех белых коней.

Мое лицо болело уже к пятому сну от того, что Кошмарыч его менял под то, что видел в воспоминаний брошенных детей. Я теперь больше не возражала против дорогой длинной шубы и кокошника — красивая и счастливая мама или дочка Снегурочка, вот кем я была раз за разом.

Мельком лишь успела подумать о той женщине, которой помогала летом пересесть в её инвалидное кресло. Приснимся ли мы и ей тоже, или её сын сейчас с ней и сможет поздравить в реальности?

Кошмарыч был необычно ласков для себя и выбранного образа Мороза, он утирал носы и помогал подняться с постели неходячим или слепым и забывшим даже во сне, каково это — видеть или ходить, и он дарил по-настоящему волшебные подарки, не используя заготовки, которые нам выдавались в Университете.

Держалась что есть было силы, и на самом деле гордилась своим умением скрывать эмоции, и потому всерьез удивилась, когда очередной прыжок привел нас не в чей-то сон, а в кабинет Кошмарыча. Тот, не выходя из образа Мороза, вытащил из кармана огромный белоснежный платок и протянул мне.

- Реви, - коротко приказал он. - Только как следует.

- Не надо мне этого, - голос мой дрогнул, но я оттолкнула платок, чувствуя, как слезы всё-таки выступают на глазах, словно я и впрямь плакса какая-то.

- Надо, - возразил Кошмарыч. - И серьезнее отнесись к делу. Реветь придется за двоих. Я не могу. Мне борода мешает.

Это прозвучало так печально и в то же время так забавно, что я фыркнула от смеха и... разревелась. Я присела на краешек огромного идеально чистого стола и ревела со всей самоотдачей. Украшения на кокошнике жалобно позвякивали в такт моим всхлипам.

- Вот и молодец, - заявил Кошмарыч, когда мои рыдания перешли в икоту. - Еще парочку снов выдержишь? Одна девочка очень хочет волосы как у златовласки из сказки.

- Я еще и косичку заплету, - буркнула я, внутренне вздрагивая от нехорошего предчувствия. Похоже, Кошмарыч собирался завести меня в онкологическое отделение.

- Ты сильная, - помолчав немного, произнес Кошмарыч своим особенно равнодушным голосом. - Поэтому я выбрал тебя в Снегурочки. Ты сильнее, чем о себе думаешь.

Слезы мгновенно высохли.

- То есть, это не за мной нужно следить, чтобы я не создала на пустом месте кошмар? - уточнила я.

- А одно другому не мешает, - веско заметил мастер Кошмаров, поднимаясь со места, и взваливая ненужный мешок на плечо. - Улыбнись, Снегурочка. Они все хотят, чтобы мы им улыбались.

И здесь Кошмарыч ошибался, хотя об этом я узнала лишь несколько дней спустя. А пока я улыбалась, читала сказки, танцевала с детьми и одинокими стариками и старушками, кричала «Ёлочка, гори!» и уставала так, как никогда в жизни. И ревела, ревела в кабинете Кошмарыча, уже не возражая ему и его невероятному платку.