– Надеюсь, это табак.

– Табак, – сказал он не оборачиваясь.

Сдается мне, моролинги нас угощали кое-чем покрепче.

Гельман стал говорить, выдыхая слова вместе с сигарным дымом. Сквозняк донес до меня его голос:

– Приблизительно полгода назад Эппель стал жаловаться, что стоит ему задремать, как на него наваливается один и тот же сон. Ему снилось, что он начинает молодеть… Как при обратной перемотке, быстро проносится юность, детство, потом все вокруг темнеет, он возвращается в лоно матери, становясь зародышем, и начинает таять в буквальном смысле слова – клетка за клеткой. Он исчезает так, будто и не существовал вовсе. Это хуже смерти, говорил он.

– Почему хуже? – удивился я.

– Забвение хуже смерти. Но ничто не забывается из того, что когда-либо существовало. Только обращенное время избавляет окончательно, навсегда, – сказал он уверенно, выкинул едва начатую сигарку и закрыл окно.

В комнате чувствовался запах табака. Я ему об этом намекнул, он снова приоткрыл окно.

– Пусть проветрится.

Гельман вернулся к столу. Я сказал:

– Все-таки я не совсем понял. Бенедикт боялся забвения тире исчезновения, или наоборот, хотел этого?

– Вы забыли еще об одном варианте, – ответил Гельман, направив на меня дужки очков как рога. – Он мог и хотеть и бояться. Собственно, эта амбивалентность и могла вызвать невроз. Более глубокие причины, к сожалению, остались для меня не ясны.

– Ну а предположения у вас есть?

Гельман с грустью посмотрел на приоткрытую створку. По-моему, он сожалел, что так быстро расстался с сигарой.

– Бенедикт был трудным пациентом, – он как бы оправдывался за то, что не в состоянии дать точный ответ. – Я предполагаю, что бессознательно он испытывал страх перед предопределенностью, детерминированностью нашего мира. Сделав однажды какой-то выбор, мы, порою, не в силах избежать последствий этого выбора. Единственный способ сойти с колеи – это вернуться назад, в точку выбора и там, в той точке, сделать другой выбор. Вернуться назад означает обратить время. Иными словами, Бенедикта мучила совесть за однажды принятое решение.

– Комплекс вины, эдипов комплекс… Не оригинально…

– В мире вообще очень мало оригинального, – возразил Гельман.

– Это тоже не оригинально.

– Потому что… смотри выше, – усмехнулся он.

– Вы не догадываетесь, какой такой страшный поступок он совершил, что его начала мучить совесть? Лично мне он не показался чересчур совестливым человеком.

– Страшный поступок, – слегка передразнивая меня, повторил Гельман. – Говорите уж прямо – преступление.

– Ну преступление…

– Так я и думал! Нет, не упрощайте людей, господин детектив. Одного закоренелого преступника мучила совесть за то, что он, перед очередным «делом», сразу после которого его арестовали, забыл налить молока своей кошке. Бенедикт, безусловно, не был преступником. Он был излишне импульсивен, а таких людей совесть мучает гораздо чаще и сильнее, чем тех, кто рассчитывает каждый шаг!

– Доктор, – я тоже повысил голос, – если вы что-то знаете, то говорите, а то получается, что вы словно ждете, когда я сам угадаю, из-за чего перенервничал ваш пациент. Он столько раз бывал у вас на приеме! О чем вы разговаривали? Не упоминал ли он, ну скажем, моролингов? или компьютерные игры?

Гельман посмотрел в записи.