– Что у тебя за материал? – хмуро спросил мэр у меня. Вряд ли он надеялся на меня, просто уже не хотел разговаривать со своими помощниками.

Я рассказал ему, как у себя в кабинете, перед телекамерой, Дзюба заставлял меня давать лживые показания против художника Селимова.

– И где же эта пленка? – сотрясал комнату своим громоподобным голосом мэр.

– Должна быть, – едва разжимая зубы, произнес я.

– Должна! – злобно передразнил мэр и даже замахнулся на меня рукой. Была б у него в руках сабля – располовинил бы он меня, и рука б его не дрогнула. – Все у вас должно где-то быть, но ни хрена нет! Не стой, Вацура, не стой! Ищи свою пленку! Из-под земли выкопай ее!

Он глянул на часы, и лицо его мучительно скривилось.

– Поздно! Поздно! Поезд ушел. Вот и будете жить с этой продажной милицией, которая выворачивает вам карманы, с этими ХЕБами, с этой проституточной швалью, и жены ваши на панель пойдут, и детей своих от всей этой развратной гнили не убережете! А я умываю руки! С меня довольно!

И он широкими шагами вышел из комнаты. Секретарь посмотрел на меня красными, полными гнева глазами.

– Все из-за вас! – прошипел он. – Чуяла моя душа, не надо было вас подпускать к нему!

– Просто кто-то считает себя очень умным, – добавила лошадь, не отрываясь от чтения, – а мы здесь вроде как козлы и ничего делать не умеем. У меня тоже, может быть, дома сто видеокассет с компроматом лежит…

Я швырнул пресс-секретарю пропуск.

– Распишись! – сказал я. – Я ухожу.

– И надо было вам мутить воду перед самым эфиром? – назидательно произнес секретарь, ставя время и расписываясь на пропуске. – Своим делом заниматься надо. Качаете мышцы – вот и качайте. А в политику не лезьте. Это тонкая материя, не для простых смертных…

Опрокинув стул, я вышел из комнаты, но на пороге остановился, сделал резкое движение руками, словно обнял кого-то невидимого, и пиджак с треском лопнул по шву на спине. Сорвав пиджак с себя, я швырнул его секретарю.

– Держи свою хрупкую материю!

В темном коридоре, заблудившись в поисках выхода, я чуть не сшиб с ног какого-то женоподобного юношу с папкой под мышкой, потом забрел в монтажную, а там все замахали на меня руками и показали куда-то в третью сторону. Наконец я добрался до двери, ведущей на выход, но тут услышал, как меня окликнул мэр.

– Вацура! Иди сюда! – шепнул он из темного закутка и махнул мне рукой.

Я вернулся. Мэр уже стоял перед затемненными стеклянными дверями студии, и вокруг него суетились гримеры и техники, которые напудривали его лицо и вставляли в лацкан пиджака микрофон.

– Я буду в эфире сорок минут. Ровно сорок, и ни минуты лишней, – сказал он вполголоса, чуть приседая, чтобы гримерша могла дотянуться кисточкой до его лба. – Если тебе подвезут кассету, то отдай ее секретарю, а мне знаком покажи, что материал есть. Я тогда прокомментирую его…

Люди, окружающие мэра, вдруг расступились, стеклянная дверь раскрылась, и из студии вышел Сичень в сопровождении Дзюбы. Сичень выглядел не таким лощеным, как на фотографиях, и все же его физиономия рдела от самодовольства и величия. Увидев мэра, он высокомерно усмехнулся и руки не подал. Дзюба, который волчком кружился вокруг своего хозяина, наступил мне на ногу и лишь тогда узнал меня.

– О-о-о! – воскликнул он, и глаза его восторженно заблестели. – Какие люди! – Дзюба даже сделал порыв обнять меня, но удержался. – Это очень хорошо, что ты здесь! – Он глянул на мэра, которого уже пригласили в студию, оценил обстановку и сладким голосом добавил: – Очень хорошо.