Перед лицом воздвигнутых со всех сторон барьеров китайцы всячески оберегали собственную культуру и самобытность. Собирались они исключительно за закрытыми дверями своих клубов. Детей посылали в частные школы, где все преподавание велось на китайском языке. Газеты и книги ввозили из Китая. Большую часть сделок совершали с Гонконгом и Шанхаем. Для таитян и французских поселенцев живущие рядом с ними китайцы оставались неизвестными, анонимными, безликими индивидами, совсем как бесплотные фигуры в китайском теневом театре. И еще одно сходство: всем на Таити было известно, что фигуры в лавках и конторах управляются невидимыми нитями, которые держат в руках подлинные хозяева, находящиеся за кулисами.

Пуванаа первым открыто упрекнул французское правительство в нежелании смотреть в лицо неприятным фактам и призвал его решить наконец серьезную проблему, которую оно само и создало. Оптимистический климат первых послевоенных лет даже побудил Париж предпринять смелую инициативу в 1948 году. Правительство вызвалось оплатить всем китайцам во Французской Полинезии, пожелавшим уехать на родину, проезд на пароходе. Восемьсот человек приняли это предложение и погрузились на две дряхлые посудины, которые со скрипом ухитрились добраться до Гонконга. Да только время было выбрано весьма неудачно: победа Мао Цзэдуна отбила у всех этих мелких капиталистов и свободных предпринимателей охоту жить в Китае. Но въезд во Французскую Полинезию уже был для них закрыт. В итоге они осели в трущобах Гонконга. Предусмотрительно воздержавшиеся от переселения китайцы обратились за покровительством к правительству Чан Кайши на Тайване, которое не замедлило учредить консульство в Папеэте и снабдить их паспортами.

Поскольку путь на «родину» был закрыт, 7 тысяч китайцев, оставшихся во Французской Полинезии, постепенно изменили свою позицию и стали сами сносить культурные, религиозные и языковые барьеры, делавшие их чужаками. К 1956 году уже 60 процентов из них, то есть вся молодежь и дети, говорили по-французски. Одна треть стала исповедовать католическую веру — религию правящих французов. Все больше китайцев добивались французского гражданства, но встречали мощный отпор. Ибо тут, в виде исключения, среди французской администрации, французских предпринимателей, метисов и таитян царило полное единство мнений: стоит только предоставить китайцам права и привилегии, сопутствующие французскому гражданству, как они сразу возьмут верх.

Когда де Голль в 1958 году пришел к власти, все усмотрели в его лице сильного, смелого и искусного деятеля, который окончательно решит китайскую проблему. Но так как у него хватало непредвиденных хлопот с арабами в Алжире, полинезийская Территориальная ассамблея тактично выжидала год с лишним, прежде чем единогласно принять резолюцию, призывающую всесторонне рассмотреть китайскую проблему. Губернатор ответил с быстротой, не предвещавшей ничего хорошего. Когда был зачитан его ответ, оказалось, что на сей раз он не запрещал депутатам обсуждать поднятую проблему, а вполне благожелательно доводил до их сведения, что «власти неоднократно и тщательно изучали проблему иностранцев, особенно в налоговом и социальном аспектах, и даже принимали соответствующие административные меры, которые, однако, были недостаточными». Сказано очень учтиво и позитивно. Одно только огорчало депутатов: из послания губернатора никак не явствовало, что именно он предпринимал или собирался предпринять.

Мало-помалу выяснилось, что ответ на сей вопрос предельно прост: ничего. Через полтора года, 5 декабря 1961 года, Ассамблея повторила свой призыв.