— Вы правы, — согласился лейтенант, который все меньше и меньше верил в то, что человек, сидевший перед ним, «мошенник, выдающий себя за чиновника», как было сказано в сопроводительной бумаге.

«Ревизор» между тем продолжал:

— Люди с солидной внешностью внушают им непонятный страх. Страх этот особый, своими корнями он уходит в глубокую старину, во времена султанского владычества. Тех, кто этот страх внушает, ненавидят и в то же время заискивают перед ними. Аплодируют, к примеру, на собрании какому-нибудь толстобрюхому оратору, но ведь аплодируют-то с ненавистью? Вы можете сказать: помилуйте, разве аплодисменты не есть знак одобрения? Никоим образом! Ладони, бывало, еще не остынут от рукоплесканий, а в дальнем уголке какой-нибудь кофейни кто-то уже обрушивает проклятия на головы тех, кому только что рукоплескали.

Лейтенант слушал и в то же время не переставал думать о младшей дочери председателя муниципалитета. Да и с какой стати из-за какого-то Плешивого Мыстыка открывать дебаты о политике?

И он спросил:

— Значит, по-вашему, я недооцениваю своего султанского положения?

Вместо ответа «ревизор» заметил:

— Вижу, беседа о политике наводит на вас скуку?

— Нет, что вы! Только…

Лейтенант глянул на часы. Было одиннадцать. Маменька, должно быть, заждалась его и не ужинает.

— Я, пожалуй, пойду. — Он встал, пожал арестованному руку и, дав часовым очередные указания, поспешил домой.

«Ревизор» ругал себя в душе последними словами. В карманах пусто, а он, видите ли, пустился в рассуждения. Его накормили, угостили сигаретами… Но как теперь без сигарет скоротать ночь?

«Ревизор» лег, зевнул и потянулся, но, услышав, как под тяжестью его почтенной особы заскрипела видавшая виды раскладушка, решил не рисковать и поменьше двигаться.

В голову лезли мысли о событиях последних дней.

«Ну и влип я! Хуже не придумаешь». — Он криво усмехнулся, вспомнив оставшихся в Стамбуле дружков. Длинный — тот просто оказался сволочью. Даже не поинтересовался, что с ним, когда увидел его с исцарапанной физиономией вскоре после «ревизии» в одном из вилайетских центров, только спросил: «Деньжат привез?» А узнав, что всю выручку отобрала жена, набросился на него: «С тобой водиться, что в крапиву садиться! Видал я дураков, но таких, как ты, не встречал!»

«Ревизор» в сердцах отшвырнул щелчком последний окурок. Да, дружки не могли ему простить, что он позволил «паскуде жене» прибрать к рукам драгоценности и деньги. Даже Идрис напустился на него. А Длинный, побагровев от злости, орал: «Чем мы теперь уплатим домовладельцу, бакалейщику, зеленщику, мяснику? Как рассчитается за комнату Идрис? Что будем делать с чайханщиком?»

Но нет худа без добра: теперь он, во всяком случае, избавился от забот. А то ведь прежде вставал чуть свет, бежал в кофейню и там часами изучал газеты, прочитывая уйму всякой ерунды. Выищет статейку о беззаконии или несчастном случае на фабрике — и чуть не прыгает от радости, хватает такси и вместе с дружками мчится туда под видом инспекционной комиссии. Роли заранее распределены. Один изображает сборщика налогов, другой — ответственного чиновника, бея-эфенди, третий сопровождает «высокое начальство» в мастерскую или в цех, забегая почтительно вперед и то и дело повторяя: «Пожалуйста, сюда, бей-эфенди, прошу». В конечном счете «бей-эфенди», даже не удостоив хозяина взглядом, приказывал «сборщику налогов»: «Оформляй на пятьсот!» — и, поскрипывая желтыми туфлями, направлялся к выходу.