Поглощенный мыслями о недалеком прошлом, он стал рассуждать вслух:

— Дела вроде бы шли неплохо, но ведь добычу приходилось делить на четверых, а то и на пятерых. Не надо было уезжать в Стамбул, тогда бы я не влип! Ведь все из-за дружков, этих бродяг! Но что сейчас об этом говорить? Надо подумать, как выбраться отсюда! — Он подмигнул кому-то невидимому: — Что можно придумать в этой ситуации? — Пожал плечами: — Подожду до завтра. Если прокурор вынесет решение об аресте… Какое уж тут «если»! Непременно вынесет! Иначе зачем бы меня повезли сюда, на место преступления? А какого, собственно, преступления?

И он стал вспоминать всех, кого подверг в этом городе «ревизии». Кабатчика, затем хозяина гостиницы, такого длинного, похожего на раскрытые клещи, его жену и любовницу, которую этот наглец держал в своем доме. У его жены он выманил кругленькую сумму, серьги и несколько золотых браслетов, которые будто бы надо было подарить любовнице в качестве отступного. Любовница же, Сэма, на которой «ревизор» обещал жениться, сама отдала ему все драгоценности. Неужели это она донесла на него? Нет, такого быть не может. Ведь она в Стамбуле, а он здесь. Кто же все-таки донес?

Когда «ревизор» лежал, голова у него работала плохо. Вот если бы он мог сейчас хотя бы подвигаться: когда ходишь, легче думается. Он наверняка определил бы, на чем именно попался.

Под потолком едва мерцала тусклая пыльная лампочка. Неужели ее на ночь не погасят? Должно быть, нет. Для часовых он только арестованный. И то, что ефрейтор, сержант и лейтенант отнеслись к нему по-человечески и даже с уважением, ровно ничего не значит. Часовым ни до чего нет дела. Даже прокурор не может приказать им освободить арестованного. У часовых свое начальство, и ничего им не растолкуешь. А как ему все-таки хотелось походить, подвигаться! Что, если завтра прокурор за недостаточностью улик его освободит? Тогда он прежде всего телеграфирует дорогой маменьке: «Я невиновен. Приезжай».

У «ревизора» едва не навернулись слезы на глаза, когда он вспомнил, как много лет назад служил писарем в уездном загсе. Должность, конечно, не ахти какая, но «челобитцы» предпочитали обращаться не к начальнику, человеку маленькому и невзрачному, а к Кудрету, или, как его величали крестьяне, Кудрет-бегу, которому благоговейно излагали все свои горести и частенько приглашали в самый лучший ресторан, чтобы там не спеша посоветоваться по какому-нибудь пустяковому делу. Его, Кудрета Янардага, популярности способствовала не только представительная внешность, во многом ему помогал Идрис, мастер писать прошения, тот самый Идрис, который сейчас зарабатывал себе на пропитание компоновкой двух дрянных стамбульских листков: «Голос кустарей и лавочников» и «Вестник рабочих», а некогда зарабатывал деньги составлением прошений в провинциальном городке, где им обоим жилось легко и беспечно. От этих воспоминаний взволнованно забилось сердце.

А может, в телеграмме матери добавить: «Никому ни слова. Приезжай с Идрисом»?

В самом деле, почему бы не вызвать их обоих? Маменька, конечно, уже не первой молодости, но бодрится. Кое-что у нее осталось, немного у друзей займет — и хватит на дорогу. Тогда они с Идрисом заживут, как в золотые времена в том городке… Эх, покурить бы!

Идрис опять займется составлением прошений, а сам он поступит на службу в загс либо в контору по регистрации купчих крепостей и кадастров.