«Это суд, — понял, содрогнувшись, Скитер. — Это суд, а это судьи. А возможно, и присяжные разом». Вероятность того, что его приговорят без права на защиту, была велика — но за какое преступление? И каков будет приговор? Скитер столько всякого пережил за несколько последних дней, что уже не доверял своим глазам: безмолвные судьи в черном, груда чего-то, напоминающего пыточные инструменты, в стороне, аккуратно уложенный, зловещий моток каната — в самый раз для того, чтобы вздернуть на нем человека…

Скитер, клаустрофобия которого удвоилась, тщетно барахтался, в то время как подсознание услужливо шептало ему, что любая из труб или бетонных балок над головой может с успехом сойти за виселицу. Да и без кляпа — кто услышал бы его голос из недр вокзала, там, где бетон опирается на скалы Гималаев, врастая в них?

Ну что ж, Скитер сумел выжить в кровавой бойне, сполна потешив зрителей за их деньги; он выиграл эту чертову лавровую корону и солидный приз — выиграл красиво и чисто. Ему даже удалось освободить Маркуса, живого и невредимого, если не считать застывшего в глазах отчаяния…

Скитер не ожидал особенной благодарности от бывшего раба, и он не мог винить Маркуса в стремлении забыть те несколько недель, когда обстоятельства и его дурацкая галльская гордость заставили его снова надеть рабское ярмо. В полном соответствии с этими ожиданиями Маркус и не демонстрировал какой-то особенной, необычайной благодарности. Пара кружек пива, но никакой чрезмерной благодарности. Да, Скитер предвидел это, и так оно и вышло.

Не без некоторой горечи Скитер пожалел, что не может унаследовать часть характера своего бывшего друга.

Но даже в самых мрачных размышлениях о грядущей реакции Маркуса Скитер не мог предвидеть такого. Даже в самых жутких своих снах.

Прежде чем он успел подготовиться, низкий мужской голос заговорил что-то на языке столь древнем, что Скитер не понял из его речи ни единого слова. Когда судья в черном изложил свой вердикт и вернулся на место, вперед выступил другой. Слава Богу, этот хоть как-то говорил по-английски.

— Я повторю для вас по-английски слова нашего ученого коллеги, Чензиры Уми, писца из Египта времен фараонов. Ибо английский стал теперь вынужденно языком нашего общения, необходимым для того, чтобы выжить; позже я изложу собственные соображения.

Скитер не узнал ни первый голос, ни второй. В животе у него было противное ощущение, словно он сидел в пикирующем самолете.

— Чензира Уми подал свой голос против этого человека, самого обыкновенного вора и мошенника. Ему надлежало бы отсечь обе руки, дабы он не мог больше красть ими и совершать прочие богохульственные деяния, недостойные почитателя самого Сета, Темного, убийцы даже Господа нашего, мудрого и всеведущего Осириса. Таковы слова Чензиры Уми.

Под слоем черных как смоль повязок Скитер побелел как мел. Отсечь руки? Что это за люди? И кто дал им право судить его так? Конечно, он далеко не ангел, он с раннего детства мерзавец каких мало — но это не оправдывает такой жестокости! «Ладно, ребята из Древнего Египта и с Ближнего Востока всегда отличались странными представлениями о преступлении и наказании. Посмотрим, что скажут остальные шестеро. Уж конечно, разум победит?»

Впрочем, уверенность его в этом заметно поколебалась, когда мужчина, переводивший слова египтянина, продолжал рассудительным голосом законника елизаветинской эпохи:

— Если бы выбор предоставили мне, я бы предложил повесить его и выставить тело на заборе, дабы дети видели пример и устрашились подобной участи.

Скитер зажмурился, лишившись всякой надежды.