Михаил Попов. Москаль
Наш мир придумал, конечно, какой–то Достоевский, но не такой талантливый, как Федор Михайлович. Никогда не надо врать, надо правду сочинять. Четыре ступени вниз. Дверь покорно и беззвучно распахивается. Сводчатый потолок полуподвала. Накурено до синевы. Гудят неприятные кабацкие голоса. Направо стойка. Улыбающийся мужчина в белом фартуке протирает пивную кружку. Хоть и улыбается, но понятно, что нам он не рад. Мне и отцу, который ведет меня, ребенка, за руку. — Что угодно пану офицеру? — Ты же знаешь! — отвечает отец. Он одет сегодня странно, даже мне немного неловко за него: галифе, начищенные хромовые сапоги, подтяжки на голое тело и парадная фуражка на голове. Отец мой невысок ростом, сухощав, но у него очень выразительная мускулатура, которой я горжусь. Кабатчик ставит перед отцом граненый стаканчик и наливает в него горилку из квадратной бутылки. И тут сзади раздается нахальный голос, отчетливо выделяющийся из общего гула: — А што бы гэта была за фурага, хлопцы, и што бы гэтага могло сидети под ей? И тут же следует трусливый ответ: — Роги! И — всеобщий хохот. Отец медленно выпивает горилку, держа мизинец на отлете. Откусывает половину конфетки, услужливо пододвинутой кабатчиком на уже развернутом фантике. Смотрит на меня, и я вижу, что глаза у него совершенно пьяные. И понятно, что не от водки. Он поворачивается к залу. За длинным столом, обращенным к нам торцом, справа и слева сидят крепкие мужики, облаченные в допотопную, по моему мнению, одежду — свитки, жупаны, бог их знает. Сидят, наклонив крупные, странно подстриженные головы — копна волос на макушке и на лбу и голые виски. Жуют, сопят, молчат. Никто даже глазом не сверкнул. — А ну, встань кто говорил! Молчат. И зачинщик, и его прихлебатель, и все, кто смеялся. Отец презрительно сплевывает сладкую слюну под ножки столу и громко произносит на весь закуренный подвал: — Быдло! И тогда поднимаются сразу трое — тяжело, угрожающе размазывая усищи кулаками. Остальные то ли гудят, то ли храпят, обжигая нас взглядами. Драка получается неинтересная. Обидчики не догадываются навалить скопом, приближаются к отцу по очереди, с разрывом в несколько секунд, а ему этого достаточно. Он двигается раза в четыре быстрее, мгновенно наносит убийственные удары, как будто в руках два молота, и «фурага» на его голове даже не меняет положения. И вот уже паны в жупанах некрасиво валяются подле стойки и жалостливо стонут: — Пане офицере! Пане офицере! Отец выпивает второй стакан горилки — еще медленнее, чем первый, берет меня за руку, и мы выходим вон. Ступенек, с которых все началось, почему–то нет, а в свободной руке у меня леденец на палочке. Кто мне его подсунул? Я пытаюсь его бросить, но он прилип к пальцам, и у меня ничего не получается.
Украина
1
Бледная полоса между задернутыми шторами не спасала положения в темной комнате. В углу на широкой кровати спал, судя по звукам, пьяный. Посреди комнаты стояли трое в мокрых плащах. Плечо того, что был ближе к окну, смутно поблескивало. Они только что вошли, глаза их медленно привыкали к темноте. Спящий был невидим под громоздившимся горой одеялом. — Дир Сергеевич! — неуверенно окликнул стоявший в середине строя. — Дир Сергеевич, вы спите? Одеяло зашевелилось, среди складок мелькнул и вновь исчез нос. Лежащий громко сглотнул пересохшей глоткой и выдавил: — Рыбак, зажги свет. Один из черных плащей подошел к столику у кровати, пошарил по нему рукой в перчатке. Низенькая настольная лампа озарила гостиничный номер со следами пьяного загула. — Пить, — потребовал Дир Сергеевич. |
