|
– Что же вы, молодой человек, – не хотите тетерьки; вкусите ее… Мы вкушали от всяких плодов, когда были мы молоды. И обернулся к тетерьке. Лизаша ударила кончиком белой салфетки его. – Вот же вам! Он – подставился. С явным вкушал наслажденьем тетерьку: тянулся к серебряному холодильнику он: за бутылкой вина; и Митюше фужер наливал – до краев: золотистой струею. Тянулся с фужером: обдал согревательным взглядом: но взгляд – ледянил; и вставало, что этот – возьмет: соком выжмет: – Так чокнемся! Он развивал откровенность. Так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то – условится; это – зависит от Мити; Лизаша – ручательство; впрочем, – условий не надо: понятно и так. Они чмокнулись. В жестах отметилось все же – насилие: стиск, слом и сдвиг. В то же время кровавые губы улыбочкою выражали Лизаше покорность: казалось, – глазами они говорили друг другу: – Теперь – драма кончена. – Что это? – Как, – мне еще? – Ну же, – чокнемся! – Я, Эдуард Эдуардович, – я: голова моя слабая! – Не опьянеете! Видел, пьянея, – в движеньях Лизаши – какое-то: что-то; во всей атмосфере стояло – какое-то: что-то… душерастлительное и преступное. Дом с атмосферой! Лизаша сидела с невинным лицом: – Митя, – вы что-то выпили много: не пейте! – Оставь, – снисходительным жестом руки останавливал Эдуард Эдуардович. Митя бессмыслил всем видом своим – Так ваш батюшка – что? – Говорите: бумаги свои держит дома? – Так письменный стол, говорите? – Что? – Все вычисляет? – Когда его можно застать? – Поправляется? – Эдакий случай несчастный! Хладел изощренной рукою (с поджогом рубина), которою он протянулся за грушей. «Лизаша, Лизаша», – кипело в сознании Мити. И видел: мадам Вулеву и Лизаша – исчезли. – Лизаша! Мандро развивал откровенность – так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то – условится; это – зависит от Мити; Лизаша – ручательство; впрочем – условий не надо. Понятно и так.
17
Голова закружилась: и чувствовал – вкрап в подсознанье. Вина? Или – взгляда Мандро? Он – не помнил: в ушах громко ухало; помнил – одно, что условий не надо: понятно и так; очутился в гостиной; наверно, в сознании был перерыв, от которого он вдруг очнулся: пред зеркалом. Кто это? Красный, клокастый, с руками висляями, – кто-то качнулся у кресел, кругливших свои золоченые львиные лапочки; Митя склонился на кресло: пылало лицо; и в мозгах копошилось какое-то все толокно, из которого прорастало желанье: Лизашу увидеть, сказать про свое окаянство; за этим пришел. Точно сон, появилась Лизаша. Она, как водою, его заливала глазами: стояла в коричневом платьице, с черным передником – на изумрудном экране, разрезывая златокрылую птицу. – Вы, Митенька, пьяны. – Нет, знаете, – дело не в этом, а в том, что мне очень, – вы знаете. Тут он качнулся, схватившись за кресло. – Ну да: говорили вы это уже. – Нет, Лизаша, – послушайте; я – ничего не сказал: я пришел говорить; и вы знаете сами, что я ничего не сказал. |
