|
А вслед – раздавалось: – Мандро! – Какой выезд! – Какие меха! – Какой конь! Помножались какие-то темные слухи. росли неприятности: и, задержавшись в конторе, когда разъезжались Иван Преполадзе, Пустаки, Дегурри, Кадмидий Евгеньевич Капитулевич, француз Дюпердри, – Кавалевером пикировались: – Таки Торфендорфу открытие это обязаны сдать. – Чем обязан?… – Как чем? – Мой почин: если бы я не открыл… – И не вы… – Все равно, – если б я не напал на открытие… – Сами же вы обещали… – Но я исполняю ведь, кажется, что обещал: человек мой сидит же… – Баклушничает… Замолкал, прикусивши губу. Открывалось, что сила компании есть Торфендорф, – не Жан Панский, Шантанский; и – явствовало: Кавалевер – не звездочка в громком созвездьи: созвездие, перед которым поставили декоративный экран с нарисованными бакенбардами, с огромной рекламой: «Мандро». Нелады с Кавалевером – разогорчали; ведь ставился даже вопрос в очень вежливой форме: в витрине «Компании» не заменить ли модель восковую – моделью; а именно фиксатуарные баки не снять ли, чтоб выставить вместе с помадой губной завитую бородку Луи Дюпердри. Торфендорфу понравится эта французская вывеска. После таких разговоров Мандро затворялся; нахмуривал срослые брови меж синими стенами очень гнетущего тона – в своем кабинете; пав в кресло, – в огромное, прочное, выбитое ярко-красным сафьяном, – чесал бакенбарду, немой, кровогубый и злой: от досады, от сдержанной ярости. Вставши из красного кресла, хватал телефонную трубку: и позой заверчивость выразив, трубке показывал зубы: – Алло! – Сорок пять, двадцать восемь… – Курт Вальтерович? – Попросите, пожалуйста, фон-Торфендорфа. – Курт Вальтерович, – зубил он, – все – прекрасно… Но в ухо царапались злые расхрипы далекого медного горла. – Да… – Даа… – Ну, конечно. – Наладим… – Да, да… – Будет сделано… Бросивши трубку, сосал он губу озабоченно; и пососавши, – за трубку хватался, вторично: – Пожалуйста, барышня: пять, восемнадцать… Спасибо… – Алло!… – Это – Викторчик? – Слушайте, Викторчик: я говорил с Торфендорфом… – Ну? – Я – успокаивал… – Вcе же, поймите – нельзя так, нельзя: нет, нет, нет… – на столе он в кулак зажимал шерстяную струистую ткань. – Вы спешите: давите… Вы – жмите… – Не хочет? – над носом сбежался трезубец морщин. – Заболел? Пьет? – Что ж Грибиков, старая крыса? – Претензия?… Чорт… Рука с трубкой рвалась: – Хорошо же… И трубку бросал. И, возлегши локтями на кресло, висок прилагал он к согнутому пальцу; насупясь, помалкивал, взористый и густобровый, бросаясь от дел, волновавших его, к иным мыслям, – каким-то своим; и отваливался отверделым лицом; поворачивал ухо, прислушивался; и со странными скосами глаз поднимался, на цыпочках шел к коридорной двери, чтобы высунуться на отчетливое потопатывание удалявшихся маленьких ножек. |
