|
Как-то радостно стало: не вор. – Это он. – Он… – Карлишка!… Профессор вполне раздобрел: объяснялось, что «это» – не «это», а просто – карлишка! И, ткнувшись в Марью, кухарку, пожвакал губами, слагая в уме каламбурик: – Вы, в корне взять, – Маша? – А как же-с! – Вы варите кашу нам? – Кашу варю, – ну? – Он – Яша? – Ну, – Яша… А что? – Он – без каши? Фырк, фырк! – Ну – так вот-с! И – прочел: Пошел пир горой! Позабыли: за дверью все ждали, бледнея, не смея просунуться: и, уж услышав стишок, они поняли: нет, – не «она»; Василиса Сергеевна – в слезы; Надюша – салфеточкой в пол: – Как не стыдно вам, папочка: мамочка – в горе, а вы… Присмирел.
12
День дню – рознь. И зигзаг от испуга к нечаянной радости, не разрешаясь ничем, разрешился часов через двадцать. Раздался звоночек. Просунулась в двери большая толстуха, какая-то вся отверделая, с черно-лиловым лицом и в больших черно-синих очках: – Вам кого? – ! – Может, барина? – ! – Барышню? – ! – Может, барчонка? – !
– Да какая-то барыня – за подаяньем, должно быть: молчит, не в себе. Все вскочили. – Пойду! – Нет, голубчик мой Вассочка… Боже тебя упаси… Предоставь это мне… – Мама, мамочка, – спрячьтесь. Но знала: пороги сознания сняты; стоящее надо принять: и, шатаясь, – пошла, меловая, немая; профессор рванул прочь от двери ее; сам же – в дверь: как барбос, защищающий дом свой от вора, к старухе он ринулся; пальца подставивши два под очки, – стрельнул стеклами: в стекла очков. – Анна Павловна, вы бы оставили, знаете, да-с, – эти штуки… Зажутил! – ! – ударило кровищей в голову. – Письма, которые, в корне взять, – он загремел, – вы прислали, они-с адресованы вовсе не мне-с, в корне взять, а – Никите Васильи… – вскричал оглушительно, -… чу. – ! Пуще злился: стояла пепешкой: два круга очковых – не двинулись: – ! – Я Никите Васильевичу возвратил, – дело ясное их! – ! У него за спиной с громким плачем пошла; оказались «они» друг пред другом; казалось – один только миг, и – повалятся друг перед другом: в глубокую падину. – Анн… Анна Павловна! – ! – Анн… Хоть бы что! Василисе Сергеевне осталось одно: простоять под ударом стеклянного синего выблеска – в тысячелетьях. – Никита Васильевич… – !! И старуха схватилась рукою за шею: и – голову – набок, скривив все лицо: – !?!?!. Протопыривши руки вперед, уронила тяжелую трость с перегрохотом; грянула склянка о пол из руки, пырснув едкою жидкостью, звоном и градом осколочков – в стену, одна только капля попала на Надино платьице. – Что? – Кислота!… – Помогите ей, разве не видите вы, что она… – Анна Павловна!… – Что с вами? Анна же Павловна, толстой рукою схватяся за толстую шею, дрожала и силилась высвистнуть что-то, как автомобильная шина, когда ее палкой проткнут: – Пшш… Высссс… Вд… Догадались: – Воды! – Пшш… Пшш… Пшш!… Неожиданно села на корточки, с грохотом вправо и влево колена расставив и свесив меж ними живот; все сказали б – пустилась вприсядку (на миг обнаружились толстые икры в суровых кастровых носках); и потом это все грохнуло, – лиловым лицом о косяк, от губы протянувши слюну – промычало; и – пало стремительно. |
