|
Разорвалася артерия!
13
Бросились: к колким осколкам разбившейся склянки и к павшему телу; средь них – Надя, Митя (он выскочил), Дарьюшка, Марьюшка; вот хорошо: кислота, прожигая обои, безвредно стекла со стены: лужей в угол; Иван же Иваныч не видел, как толстое тело тащили, как толстое тело сложили со свисшей рукой; туматошил над бившейся в спальне женою; Надюша – над телом глаза растаращила. Кто-то, догадливый, бросил: прислугу – к врачу, а Митюшу – к Никите Васильевичу. Врач, Георгий Григорьевич Грохотко, – мигом примчался: потискавши тело и что-то проделав над ним, он отрезывал. – Апоплексия? – Инсульт! – Что такое инсульт? – Апоплексия. Ткнулся в раздутые ноги: – А, а, а: не действует! В правую руку: – Не действует тоже! – Конец? – Нет, – пожал он плечами, вертя светоскопом, – протянет год, два, – до второго удара. Ткнул пальцем: – Комплексия: штука обычная. И – бросил он тело: – Дела… А Коковский, Коковский-то!… – Что? – Трепанация!… – Черепа? – Опухоль мозга. – Да что вы! – Ну, – я проколол позвоночник: подвысосать жидкости; воздухом столб позвоночный надул… Обнаружилось, – и завертел стетоскопом… – Ну? И? – Обнаружилась опухоль мозга… Да, да: пол-Москвы в инфлуенце… Ну – нет: мне пора… И Георгий Григорьевич – в дверь: лбом о лоб с Задопятовым. Бедный старик прибежал растаращею, в плещущей крыльями, клетчатой, серо-кофейной крылатке, с полураспущенным зонтиком в левой руке; был он бел, как паяц, и морщинист, как гриб, выдаваясь ужаснейшей сизостью очень опухшего носа (как будто он пил эти дни); он плясал неприятно пропяченной челюстью; зонтик ходил ходуном в его левой руке, когда, правой рукою схватясь за Надюшу, он выдохнул с громким усилием: – Где? – Дз-дз, – кокнул осколок стекла у него под калошею. – Вы осторожнее: тут… Спохватилась: – Тут… тут… вот сюда… И потупилась: – Тут – кислота… – Где она? – ничего он не понял; и так, не снимая крылатки, в калошах ввалился в гостиную с полураспущенным зонтиком; сел пред запученным телом, схвативши за ногу его: – Анна!… – Аннушка!… Не было «Аннушки»: пучилось мыком – большое, багровое «О»! Тут профессор Коробкин подкрался к плечу его теплой ладонью, как… к… мухе: «Никита Васильевич, вы, – трепанул по плечу, – ты мужайся, брат», – взлаял он. «Ты» проскочило вполне неожиданно: точно он вспомнил совместные годы гимназии, угол в клопах, куда хаживал часто со Смайльсом в руках «Задопятов», соклассник, – к «Коробкину», к «Ване»: – Еще, чего доброго, брат, – Анна Павловна встанет!
14
И дождь, Сверкунчишко Терентьевич, затеньтеренькал по крыше; и стал переулочек не Табачихинским, а Сверкунчи-хинским; Камень Петрович стал Камнем Перловичем; камни и крыши испрыскались дождичком. Забирюзовались воздухи. Желтый просох исклокочился травкой; заширился топольный воздух везде; и потом уже только раскрылась сирень; и сиреневый запах душил переулки; стояло дзененье комариков в серо-зеленые сумерки сада; и щелкало птицею; первая ласточка, забелогрудяся, взвизгнула: взвесилась в воздухе. |
