Старый жулик честно отрабатывал роль «громоотвода», он шел до конца и, заходя в своем прямолинейном движении слишком далеко, вновь и вновь оказывался в абсолютной пустоте. Из этой пустоты уже не было возврата, но он по-прежнему пытался вернуться к действительности привычными способами — наркотиками. «Синтетика» вроде метадона, бупренорфина, тремитилфентонила, не говоря уже о привычном опии, казались ему единственным спасением.

Наркотики он начал принимать еще в Бутырке. После того как «хату» тщательно прошмонали (кроме наркотиков, оперчасть изъяла мобильный телефон и радиостанцию ALINCO), против Захарова П. В. возбудили еще одно уголовное дело, и подследственного перевели в Матросскую Тишину, на «спец».

Там все повторилось по новой. «Дурь» передавали сокамерники, кроме того, в снабжении авторитетного вора героином был обвинен один из адвокатов.

Следствие продолжало наезжать, слово «общак» все чаще и чаще фигурировало при допросах, и тогда Цируль впервые не выдержал — на волю пошла «малява», адресованная известному уголовнику Молдавану, в которой пахан распорядился ликвидировать одного из наиболее ретивых членов следственной группы.

Следователи и оперативники отреагировали мгновенно: к коллеге была приставлена круглосуточная охрана из спецназа, а в центральной прессе тут же появилось любопытное заявление, якобы написанное именитым арестантом:

Прокурору города Москвы. От Захарова Павла Васильевича.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу больше не считать меня вором в законе. Поскольку в 1958 году был коронован неправильно. С нарушением воровских законов и традиций.

Сам Захаров горячо опровергал подлинность этого заявления. Но делал он это исключительно через адвокатов, а им, по вполне понятным причинам, не давали слова в газетах, объявивших Цируля «прошляком».

Кое-кто из братвы, может быть, и поверил — сила печатного слова в России известна всем и каждому. Но, конечно, поверили далеко не все.

ИЗ МАГНИТОФОННОЙ ЗАПИСИ ЧАСТНОЙ БЕСЕДЫ С Н., ОСОБО ОПАСНЫМ РЕЦИДИВИСТОМ, РАБОТАВШИМ В 70-Х ГОДАХ В БРИГАДЕ «ЛОМЩИКОВ», ПОДКОНТРОЛЬНОЙ П. ЗАХАРОВУ

(по просьбе собеседника авторы не называют его фамилию)

— Да ты чо, какой прокурор! Я как узнал, что Паша в прошляки записался, так чуть не ох... л! Да не мог он такого написать — и все, кто его знали, тебе то же самое скажут...

(... )

Как?

Да уж ясно, как...

Ломка началась, ему баян (ШПРИЦ. — Авт.) с веществом (НАРКОТИКОМ. — Авт.) показали и лист бумаги с карандашом сунули: пиши, мол.

А может быть, и мусора без его ведома нарисовали, чтобы перед братвой офоршмачить (ДИСКРЕДИТИРОВАТЬ. — Авт.), а потом типа как шантажировать.

Вон, чичики авизо или как их там пачками подделывали. Так что, калиграфисты из мусорни Пашин почерк не могли повторить?

(ПУБЛИКУЕТСЯ     С     СОБЛЮДЕНИЕМ     РЕЧЕВЫХ ОСОБЕННОСТЕЙ СОБЕСЕДНИКА.)

Пребывание в лефортовской тюрьме стало в биографии Цируля самой черной страницей. И не только потому, что в фээсбэшном СИЗО не было «тусовки», общения пусть даже заочного: посредством «Фан Фаныча» (перестукивания по трубам), перекрикивания, бесед на самой «хате». Путь для наркотиков в этот следственный изолятор был полностью перекрыт, и Захаров, зашедший в своем прямолинейном движении слишком далеко, неожиданно ощутил себя словно парящим в пространстве — как человек, сорвавшийся в пропасть.

А ощутив себя таковым, понял: это конец.

Правда, он еще пытался что-то изменить, он еще думал о тех, кто остался на воле.