— Это называется — что хотели, то и получили.

— То есть? — она приподнялась на локте, я увидел неподдельную ярость, разгорающуюся в её глазах.

— Кто во время восстания сорок третьего года в Варшавском гетто отвернулся от восставших? Мол, мы поляки, а жиды пусть сами разбираются! Так? Кто равнодушно созерцал пылающие кварталы, гибель женщин, детей и стариков, отказывал в убежище тем участникам восстания, которым удалось вырваться за пределы гетто? За позорное, гнусное равнодушие вам и было воздано таким же равнодушием. Как видишь, я неплохо знаю историю!

— Я тоже её неплохо знаю! — она соскочила с кровати и стояла надо мной, пылая от гнева. — Литовцы повели себя точно так же во время восстания в Вильнюсском гетто!

— Не совсем так! — сказал я. — Мы многих спасли. И мы, в отличие от поляков, никогда не корчили фигу в кармане. У нас были волнения семидесятого — семьдесят второго годов, единственные крупные выступления за независимость во всем Советском Союзе! Ты понимаешь, что это значит?

— А поляки, выходит?..

— Выходит, больше гонора, чем доблести! — зло сказал я. — Вас хотя бы не присоединяли к этой империи физически, поэтому вы и можете задирать нос!

— «Мы», «вы»… — она вдруг прищурилась. — Выходит, ты все-таки считаешь себя литовцем, если говоришь об этом с такой болью и страстью?

— Да никем я себя не считаю! — ответил я. — Да, мысль о свободе Литвы греет мне сердце, но… — я, к собственному удивлению, начал остывать, и мне уже было жалко, что я наговорил столько жестокого и злого. — Я бы мог постараться тебе объяснить, но не знаю, поймешь ли ты…

— Постараюсь понять, — ехидно сказала она.

— Ты видела замечательный литовский фильм «Никто не хотел умирать»?

— Да, видела.

— Братья, которые выступили против «лесных братьев» не потому, что они за Советскую власть, а потому что у них убили отца. За смерть отца надо мстить, а все остальное их не касается. И когда они убивают главу «лесных братьев», тот бормочет своему убийце — по-моему, его Адомайтис играет — «Ты не знаешь, какая боль… Ты не знаешь, какая боль…» Имея в виду не физическую боль, а боль за Литву. И сын, отомстивший за отца, отвечает ему, холодно и жестко: «Не знаю». Вот такая, понимаешь, истекающая кровью, в муках нащупывающая путь в будущее Литва… И с этой точки зрения, когда ты мне твердишь о своей боли за Польшу, повторяя «ты не знаешь, какая боль», мне остается только ответить тебе, холодно и жестко: «Не знаю».

— Вполне советский подход, — заявила она.

— Не скажи. Высланный из Союза и не так давно умерший в Париже Галич написал ведь: «Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь — вам СТЫДНО Будет в ЭТОЙ Варшаве»!

— А ты забыл про «Пепел и алмаз» Вайды? Про Петра Залевского, о котором Галич тоже написал?

— А какое отношение имеешь ТЫ к Петру Залевскому? — спросил я.

— Господи!.. — её лицо исказилось. — Как же я тебя ненавижу! И подумать только, что с таким… что с таким…

Она была так прекрасна в гневе, что я не выдержал. Вскочив с кровати, я крепко обнял её и прошептал ей в ухо:

— Литовцы не слушали полячек, а просто захватывали их, так?

Она напряглась, словно собираясь вырваться из объятий — и вдруг жадно подставила свои губы моим. И опять были эти волны любви, когда мы не могли оторваться друг от друга.