И все углубились в цифры.

Как видите, не очень интересные материи. Впрочем, интересное было в конце того, второго уже, рабочего дня. Нас пригласили на ужин в хорошем ресторане. Я так понял, что весь стол был оплачен французами, и ещё подумал, что видно, крупные выгоды им светят от этого контракта, раз они так раскошеливаются.

Как проходят такие ужины, в «душевно-официальной» обстановке, рассказывать не буду. Наверное, каждый может отлично представить, даже тот, кто на таких ужинах никогда не бывал. Сейчас повадились называть такие встречи встречами «без галстуков» — имея в виду, что, мол, в таком неформальном общении все деловые вопросы решаются проще, быстрее и к большему взаимному удовольствию. Вот мы и обсуждали между делом что-то деловое, воздавая должное и различным сортам польской водки на травках и на меду, и всем этим великолепным «штуфадам», «пыжам по-варшавски» и прочим радостям жизни (вернее, живота — но ведь «живот» когда-то и значило «жизнь», да?) Не скажу, что я перебрал, но мне сделалось хорошо, и этакая бестолковая слабость в голове и ногах появилась, и весь мир вокруг слегка уплывал куда-то, и взгрустнулось мне в этом состоянии. Я думал о Марии, и мне так хотелось, чтобы она случайно, каким-нибудь чудом, оказалась за соседним столиком, и увидела меня… Я представлял её входящей в зал настолько живо представлял, что прямо-таки видел воочию, и сердце сжималось оттого, что, при всей плотности и реальности её облика, этот облик все равно остается призраком, существующим только в моем воображении. Навязчивым призраком, да… Я мог прищуриться, мог мотнуть головой, но Мария все равно не становилась бледнее, не расплывались краски и формы, не становились все прозрачнее и прозрачнее, чтобы исчезнуть совсем.

Кончилось тем, что кто-то из поляков ласково предложил мне подняться в номер. Видно, мои прищуривания и встряхивания головой убедили всех, что я окончательно перебрал. Я взглянул на Шушарина, то снисходительно кивнул: иди, мол, без тебя разберемся, и я поднялся к себе.

В номере я бухнулся в кресло и включил телевизор. Отловил выпуск новостей, стал глядеть, пытаясь вслушиваться и разбираться, что к чему. Как ни странно, понимал я уже довольно много. Впрочем, и язык родственный.

И моя тоска сделалась совсем непереносимой. Каждое женское лицо на экране превращалось для меня в лицо Марии. Когда появлялись улицы городов, я пристально вглядывался: не мелькнет ли среди прохожих знакомая фигурка, не полыхнет ли так знакомая мне темная рыжина. Кончилось тем, что я вытащил бутылку «Посольской», из приготовленных мной на подарки, и налил себе полстакана. Потом — еще.

Боль сделалась тупой и терпимой, вроде зубной боли, когда она то ли отпускает, то ли делается настолько привычной, что меньше её замечаешь. Под эту тупую боль я и задремал.

Очнулся я от стука в дверь. Оказывается, я спал перед включенным телевизором, прямо в кресле.

— Да, войдите, — сказал я. И только после этого поглядел на часы. Было около полуночи.

Вошел француз — тот, который явно был главным, господин Лескуер.

— Решил проведать вас, подумав, что, может… А вы, я гляжу, продолжаете?

— Да, — ответил я. — Не хотите присоединиться?

— Не откажусь, — сказал он. — Только немного. Мы сегодня достаточно выпили.

Я налил ему водки во второй стакан, и он пригубил, рассеяно пробормотав:

— Ваше здоровье…

Я кивнул и тоже выпил, не чокаясь. Усвоил уже, что так в Европе принято.

— Вы, вроде, разумный молодой человек, — проговорил Лескуер.

— Разумный не стал бы так налегать на водку, — попробовал отшутиться я.