Первый был не кто иной как товарищ Берлиоз, секретарь Всемирного объединения литераторов, а спутник его — Иван Николаевич Попов, входящий в большую славу поэт, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Оба, как только попали под липы, первым долгом бросились к весело раскрашенной будочке с надписью «Всевозможные прохладительные напитки». Тут у них даже руки затряслись от жажды и радости: у будки не было ни одного человека.

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной улице, не было никого. В тот час, когда уж, кажется, и сил нет больше жить, когда солнце в пыли, в дыму садится, когда у собак языки висят до земли, не было в аллее ни одного человека. Как будто нарочно.

— Дайте нарзану,— сказал товарищ Берлиоз, обращаясь к женским босым ногам, стоящим на прилавке.

Ноги тяжело спрыгнули на ящик, а оттуда на пол.

— Нарзану нет,— ответила женщина в будке.

— Ну, боржому,— нетерпеливо попросил Берлиоз.

— Нет боржому,— ответила женщина.

— Так что ж у вас есть? — раздраженно спросил Бездомный и сам испугался — а ну как женщина ответит, что ничего нет? Но женщина ответила:

— Абрикосовая есть.

— Давайте, давайте, давайте,— сказал Берлиоз.

Абрикосовая дала обильную желтую пену, пахла одеколоном. Напившись, друзья немедленно начали икать. Икая, Бездомный справился о папиросах, получил ответ, что их нету и что спичек тоже нет.

Отдуваясь и икая, Бездомный пробурчал что-то вроде — «сволочь эта абрикосовая» — и приятели направились к скамейке, и поместились на ней лицом к зеленому пруду. Пот в тени стал высыхать на них.

Тут произошло второе странное событие, касающееся одного Берлиоза. Сердце его внезапно стукнуло и на мгновение куда-то провалилось, после чего его охватил необоснованный страх и захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз оглянулся тоскливо, не понимая, что его тревожит. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Я переутомился. Пора бы, в сущности, в Кисловодск…»

И соблазнительная мысль о том, как бы бросить все это к черту и поехать, поехать на юг… И блестящие медные скобки в международном вагоне, и ветер, ветер, ветер навстречу…

Но он не успел еще этого додумать, как воздух перед ним сгустился совершенно явственно и соткался из воздуха знойный и прозрачный тип вида довольно странного. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый воздушный кургузый пиджачок, ростом в сажень, но худ, как селедка, морда глумливая.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык; поэтому прежде всего он решил, что «этого быть не может…», и вытаращил глаза.

Но это могло быть, увы, потому что длинный, сквозь которого видно, жокей качался перед ним и влево и вправо. «Жара… удар…» — смятенно подумал Берлиоз и уж в полном ужасе закрыл глаза. А когда открыл, то с облегчением убедился в том, что быть действительно не может — сделанный из воздуха и зноя клетчатый растворился. И тут же тупая игла выскочила из сердца.

— Фу, ты, черт,— сказал товарищ Берлиоз,— ты знаешь, Иван, у меня сейчас от жары едва удар не сделался; даже что-то вроде галлюцинации было… Ну-с, итак…

И тут, обмахнувшись платочком, повел речь, прерванную питьем абрикосовой воды. Речь эта шла об Иисусе Христе. Дело в том, что товарищ Берлиоз заказал Ивану Николаевичу поэму об Иисусе Христе для толстого антирелигиозного журнала, который он редактировал.

Поэму в триста строк поэт представил вовремя, и была она написана очень хорошими, по словам товарища Берлиоза, стихами.