Он упал лицом к небу, тотчас повернулся на левый бок и над собой увидел в ослепительно освещенных стеклах женскую голову в красном платочке. Лицо женщины было бело как смерть.

Он сделал попытку перевалиться на правый бок и увидел прямо над собой очень далеко белую звездочку, как пятнышко. И подумал: «Конец. Больше повернуться не успею». Он всхлипнул.

Вагон носом сел в землю, и стекла рухнули в нем с грохотом.

Тут из-под колеса выкатилась и запрыгала по булыжникам окровавленная голова, а затем выбросило кисть руки.

Страшного визга из вагона Берлиоз уже не слыхал.

^{Глава IV}

Погоня

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

^{Глава V}

Дело было в Грибоедове

Белый дом, двухэтажный, старинной постройки помещался в глубине небольшого садика на бульварном кольце и носил название дома Грибоедова. Говорили, что будто бы некогда он принадлежал тетке Грибоедова, хотя, сколько помнится, никакой тетки у Грибоедова не было. Так что надо полагать, что рассказы о том, как Грибоедов в этом самом доме, в этом самом зале с колоннами читал старухе «Горе от ума», представляют обыкновенные московские враки.

Но как бы там ни было, в настоящее время дом принадлежал тому самому Миолиту, секретарем которого являлся до девяти часов этого вечера товарищ Берлиоз.

Верхний этаж был занят редакциями трех журналов и канцелярией Миолита, в зале, где тетка слушала знаменитого племянника, происходили конференции, а в первом этаже поместился писательский ресторан.

К половине одиннадцатого ночи в тесной комнате томилось человек десять народу, поджидавших товарища Берлиоза на заседание.

Народ этот поражал каждого свежего человека необыкновенным разнообразием своего одеяния.

Так, один был в хорошем из парижской материи костюме и крепкой желтой обуви — председатель секции драматургов Бескудников.

Другой, в белой рубахе, подпоясанный кавказским серебряным поясом, в ялтинской тюбетейке, в белых летних штанах с пятном от яичного желтка на левом колене,— помощник председателя той же секции Понырев.

Батальный беллетрист Абабков зашнуровал свои ноги до колен в пехотные иностранные сапоги на тройной подошве и имел при себе цейсовский бинокль в футляре.

Богатая некогда купеческая наследница Настасья Савишна Непременова, ставшая военно-морской романисткой и подписывавшаяся «Боцман Жорж», была в засаленной шелковой блузочке и черной кривой юбке. Поэтесса Силова Зигфрид, в джемпере-самовязе, лакированных туфлях и в беретике. Поэт Двубратский, в пиджаке поверх майки и в ночных туфлях.

Были и другие.

Вся компания курила отчаянно, томилась и корчилась на стульях. В открытое окно не проникала ни одна струя воздуха. Москва как налилась зноем за день, так он и застыл, и было ясно, что ночь не принесет никому облегчения.

— Однако вождь-то наш сильно запаздывает,— пошутил небритый Двубратский.

Настасья Савишна отозвалась густым баритоном:

— Хлопец на Клязьме застрял.

— Но, позвольте, ведь он же знает, что заседание в десять? — холодно заметил Бескудников и вынул плоские часики.