Очень театральная поза, но ему подходила — лет примерно восемнадцать, стройный, загорелый и красивый, с крупными коричневыми кудрями и живым возбужденным взглядом. На нем были старые фланелевые брюки и самая жутко-яркая на свете рубашка.
— Он пришел?
Тут он увидел Саймона. Яркую улыбку и поток слов прервал дедушка.
— Кто сказал тебе прийти?
— Я хотел увидеть его.
— Теперь увидел. Сиди и молчи, Нико, нам о многом нужно поговорить.
— Ты сказал ему?
— Ничего я ему не сказал, сиди и молчи.
Нико послушался, но уставился на англичанина со странным выражением — возбуждение, веселье и злоба.
Саймон сохранял знакомое мне безразличие. Когда стало ясно, что нарушить затянувшееся молчание никто не решается, Саймон сказал, что рад их видеть, поговорил о себе и отце, выразил благодарность.
— Я попробую не задавать вопросов, которые могут вас огорчить, но пришел сказать спасибо за отца и себя… и увидеть дом, где мой брат нашел друзей в последние дни жизни.
Он остановился и медленно огляделся. Опять тишина. Внизу чихнул какой-то зверь. Лицо Саймона ничего не выражало, но мальчик внимательно и нетерпеливо смотрел то на него, то на дедушку. Но Стефанос молчал.
Через века опять фраза:
— Значит, это было здесь?
— Здесь, кирие. Внизу за кормушкой есть дырка в стене. Он прятался там. Грязные немцы не додумались смотреть за соломой и дерьмом. Хочешь, покажу?
Саймон покачал головой.
— Нет. Не хочу напоминать о тех днях и много расспрашивать. Вы все рассказали в письме. Как он был ранен в плечо, нашел здесь убежище и потом… позже ушел опять в горы.
— Это было на рассвете, — сказал старик, — второго октября. Мы умоляли его остаться, он еще не выздоровел, а в горах рано становится сыро. Но он не согласился. Помог похоронить моего сына и ушел. — Он кивнул в сторону мальчика. — Был и этот, и его сестра Мария, которая сейчас замужем за Георгием, хозяином магазина в деревне. Когда пришли немцы, дети были с матерью в полях, иначе, кто знает? Их тоже могли убить… Кирие Михаэль не остался из-за них.
— Да. Через несколько дней его убили. Вы нашли тело и спустили с гор, чтобы похоронить. Я хочу, чтобы вы показали мне, где он убит.
Опять тишина.
Мальчик Нико смотрел не моргая и курил.
Старик сказал тяжело:
— Я, конечно, сделаю это. Завтра?
— Если это удобно.
— Для тебя всегда удобно.
— Вы очень добры.
— Ты — брат Михаэля.
Вдруг женщина рядом со мной ожила и сказала чистым мягким голосом почти с отчаянием:
— Он был мне сыном, — слезы появились на ее щеках, — он должен был остаться…
— Но как он мог остаться и подвергать вас опасности? Когда вернулись немцы…
— Они не вернулись, — сказал Нико с кровати.
— Нет. Потому что поймали его в горах. Но если бы не нашли, могли вернуться в деревню, и тогда…
— Они его не поймали, — сказал старик. Он сидел на скамье, наклонившись вперед, колени раздвинуты, руки сжаты в кулаки. Очень темные глаза сверкали из-под бровей. Мужчины смотрели друг на друга, время остановилось.
— Что вы пытаетесь мне сказать?
— Михаэля убили не немцы. Его убил грек, человек из Араховы.
В этот момент отключился свет.
Местные жители явно привыкли к капризам электричества. Через мгновение женщина нашла и зажгла масляную лампу и поставила ее на стол в середине комнаты. Лампа из какого-то дешевого яркого металла выглядела жутко, но горела абрикосовым светом и сладко пахла оливковым маслом. |