— Ты прав только частично. Великие люди знали, куда идут, но главное было — идти, а не сметать все на своем пути. Они оставались сами собой и знали, какое место в мире им принадлежит.

— Но с художниками ведь не так! Если человек знает, к чему призван, он должен или пробиться через безразличие человечества или разбиться об него. Любой поступок художника можно оправдать, если его искусство стоит того.

— Цель оправдывает средства? Нет, нет и еще раз нет!

Нигель выпрямился на стуле:

— Послушай, я ведь не имею в виду ничего ужасного, как убийство и преступление! Но если нет другого выхода…

Тут уж я не выдержала.

— Что вы, господи боже мой, собираетесь делать? Украсть ослика?

Он так резко обернулся, что чуть не упал со стула и истерически засмеялся.

— Я? Отправиться пешком в Янину и написать об этом книгу? Никогда! Волков боюсь!

— Там нет волков, — сказал Саймон, внимательно и озабоченно глядя на Нигеля.

— Тогда черепах! Хотите еще выпить? Знаете мисс Камилла, забыл фамилию, здесь по горам в полном одиночестве бегают абсолютно дикие черепахи. Представляете, встретить ее, когда до всего мили?

— Милю я, наверное, пробегу, — ответила я.

— Что случилось, Нигель? — спросил Саймон. Мальчик замер на середине движения с бутылкой в руке, покраснел, побледнел, пальцы сжались…

— Извините. Плохо себя веду. Пьян. — Потом он повернулся ко мне. — Вы, наверное, думаете, что я — чокнутый. Я просто темпераментный, как все великие художники.

Он стеснительно улыбнулся, опустился на колени, вытащил из-под кровати папку и стал давать мне рисунки по одному.

— Вот. И вот. Саймон говорит об этом. Да, я буду верен себе, даже если для этого придется быть неверным всем остальным. Я — не часть человечества, я — это я. И когда-нибудь все это поймут. Ну посмотрите на них, они же достаточно хороши, чтобы…

Несмотря на нахальные речи, он смотрел жалобно и очень внимательно. Я просто мечтала, чтобы рисунки оказались хорошими. Оказались. Каждая линия была чистой и почти пугающе точной. С минимальной суетой он передавал не только форму, но и текстуру, странная смесь французских гобеленов с мужественностью Дюрера. Разрушенные здания, деревья, арки, колонны, цветы. Слабые мазки краски с почти китайской нежностью.

— Нигель, это прекрасно! Не видела ничего подобного много лет!

Я села на кровать и разложила рисунки вокруг себя. Больше всего мне понравились цикламены, свисающие из маленькой расщелины в голой скале. Ниже — остатки какого-то маленького растения, которое в Греции можно найти на всех камнях. Рядом с ним цветы выглядели чистыми и сильными.

Саймон сказал:

— Это потрясающе! Я раньше этого не видел!

— Еще бы! Я нарисовал их сегодня, — сказал мальчик и сделал быстрое движение, будто пытаясь вырвать рисунок из наших рук. Поймав себя на этом, он уронил ладони и сел с несчастным видом. Саймон, как обычно, не обратил внимания. Он поднял рисунок.

— Ты собирался его делать в цвете? А почему передумал?

— Потому, что не было воды.

Он взял цикламен и засунул его в папку.

Я сказала очень быстро:

— А можно посмотреть портреты?

— Да, конечно. Вот они, мои рисунки за хлеб с маслом.

Его голос звучал странно, и Саймон опять быстро на него взглянул. Их было много и совсем в другом стиле. Тоже четко и красиво, но холодно. Все лица казались знакомыми, напоминали иллюстрации к мифам. Старик, похожий на Стефаноса. Девушка. Одна мужская голова при всей формальности привлекала внимание.