Но это мы выяснили только на третий день. В первые часы мы были уверены, что несемся по горячему следу.

    Слух, разошедшийся по всем городам и деревням, по всем дорогам и тропам, исказился весьма и уже не имел ценности. Болтали, что Иоханан не позволял Антипе развод с Вашти, что громогласно обличал его в прелюбодеянии с Иродиадой, бывшей женой Филиппа; смешно, кого бы это волновало? Что-де это коварная Иродиада вынудила Антипу казнить узника, соблазнив его своей двенадцатилетней дочерью… Все это байки, которые сами собой возникают на базарах и углах. Они скроены на один манер, и их легко распознать: байки эти бездарны и бессмысленны, как и те, кто их выдумывает и тем более слушает…

    Меж тем – мы еще этого не знали, но все происходило как раз в эти дни и часы – отец Вашти, царь Арета, двинул свою армию на границу с Переей и взял Михвару. Жаль, что это не случилось несколькими днями раньше.

    Мы возвращались после заката, вымотанные не столько самой погоней, сколько безрезультатностью ее: я, Нубо, бар-Толма, Иоханан бар-Забди и одиннадцать бойцов из их апостолонов, что оказались под рукой в тот миг, когда я бросилась седлать коня.

    Город был неприятно пуст. Обычно на рынках в это время при свете фонарей готовят товары на раннюю торговлю, и слышны голоса работников, но оба рынка, мимо которых лежал наш путь, Рыбный и Дровяной, казались мертвыми кладбищами. Я подумала было, что просчиталась и что уже начало шаббата, однако этого точно не могло быть, потому что шаббат был позавчера. Стражники у Дровяных ворот окликнули нас, и мне показалось, что калитку, в которую можно было войти только пешим, ведя коня или мула в поводу, открыли не сразу. Но, повторяю, мы так вымотались, что на такую мелочь не обращали внимания.

    На всех четырех башнях крепости горели высокие костры, а вот уличные фонари еще не зажигали; в Верхнем городе нам попалось по дороге не более десяти прохожих, да и те, судя по виду, были рабами или слугами, посланными по срочным делам. Ни на широкой мраморной лестнице Антония, ни на Храмовой площади, ни в саду дворца Антипы, открытом для гуляний, нигде не было празднично настроенных толп, хотя после праздника Жребия наступали благоприятные дни для свадеб; правда, немало людей прогуливалось по Царской дороге, единственной, где зажгли фонари.

    Как раз Нижний город, который обычно рано ложился и рано вставал, напоминал растревоженный муравейник. Здесь множество домов были одноэтажными, с плоскими крышами, на которых в жаркое время устраивались спать; сейчас на многих крышах люди сидели или стояли, слышались отрывки разговоров – напряженных и тревожных. Бар-Толма заговорил с мужчиной, спешащим в одном с нами направлении, и тот сказал, что сегодня все ворота Храма оказались заперты, а во многих синагогах провозгласили харэм [25] Иешуа бар-Абду, что ложно называет себя бар-Аббой. А произошло это потому, что он противозаконно – и против провозглашенной воли первосвященника Иосифа – обвенчал самозваного царя Иешуа и блудную женщину – гречанку Марию…

    Все доходило до меня, как через толстую шерстяную попону. Мы поравнялись с домом вдовы Мирьям, я вошла – зал внизу был полон мужчин с оружием, на меня посмотрели и вернулись к своим делам, – поднялась в свою комнату, рухнула на постель и как бы пропала; меня не стало ни здесь и нигде больше; и даже горя своего я не чувствовала.

    Мне сказал потом сын Мирьям, что я пролежала, жаркая и неживая, всю ночь, весь день и еще вечер; это было начало страшной лихорадки, истерзавшей меня после. И то, что я помню события следующей ночи странно, то это потому, что я вся была пропитана этим лихорадочным ядом, который я подхватила, наверное, у заросших осокой запруд Великой долины, когда мы все поняли, что дальше идти бессмысленно.