— Болван ты! Еще как может быть! — Анна Анатольевна резко развернулась и засеменила вперед, в темень.

Женька постоял, потом двинулся следом за ней. Она шла, не глядя на него больше, всем своим видов выражая высшую степень осуждения. Они доковыляли до остановки, сели в автобус.

— Я не знаю, что с тобой делать, — устало проговорила Анна Анатольевна. — Любому терпению рано или поздно приходит конец. Помяни мое слово, когда ты, наконец, соберешься что-либо предпринять, будет поздно. Столько раз обижать человека нельзя — последствия получатся самыми печальными.

— Я ее не обижал.

— Еще как обижал. Сам говоришь, что Женя поставила на тебе крест. Значит, прекрасно понимаешь, что натворил.

— Я вовсе не поэтому так говорил.

— А почему?

— Потому, что она общается с Крашевниковым.

— Женя? С Крашевниковым? Не говори глупости. Я не видела, чтобы они были вместе.

— Зато я видел.

Автобус остановился у метро. Анна Анатольевна и Женька присоединились к толпе, которая текла в подземный переход.

Пожилая концертмейстерша молчала, погруженная в свои мысли. Странная молодежь пошла нынче. Вроде бы все такие продвинутые, современные, зубастые, знают свои права, и палец им в рот не клади. И в то же время какие-то они все инфантильные. Сущие дети. А ведь лет обоим Женям не так уж и мало. Сама Анна Анатольевна в девятнадцать окончила музыкальное училище и уехала по распределению в крошечный волжский городишко. Преподавала в клубе, театр организовала, они там целые оперы ставили. Никто ей не помогал, все сама: и педагог, и настройщик, и режиссер в одном лице. А потом влюбилась в парня, тот в клубе осветителем работал. Поженились, жили душа в душу, хотя и разные были: он деревенский, она городская, да еще столичная штучка. Разборками заниматься просто-напросто времени не было, каждый работал по десять часов в сутки. Пятнадцать лет, как один день промелькнули, а потом умер ее Боря. Сгорел от рака, не помогла ни операция, ни заграничные лекарства, на которые ухлопали все сбережения. И осталась Аня одна — ребеночек у них отчего-то не получился. Вернулась в Москву, в мамину квартирку, устроилась на работу. Так больше и не встретила никого, кто бы стал ей дорог, как Боря. Растила соседкиного сына, как своего собственного, а вырастила не пойми кого. Разве у них с Борей так было — чтобы не верить друг другу, ревновать попусту, подозревать Бог знает в чем? Да они каждой минуте радовались, что были вместе, сообща откладывали жалкие свои копейки, покупали друг другу трогательные подарки — то, что завозили в их сельпо…

…Женька тоже думал о своем. О том, что, конечно, он кретин. Сам довел Женю до слез, а теперь пеняет на то, что она побежала плакаться к Саньку. Но с другой стороны, могла бы так не торопиться. Поплакала бы одна в сторонке, он бы не выдержал, подошел к ней. И мобильник свой Женька вот уже три дня, как включил, а Женя не звонит. Не звонит! Значит, не нужен он ей больше, и дело с концом.

А кому он вообще может быть нужен с его тараканами и вечным ступором?

…В памяти отчетливо всплыла большая светлая комната. На потолке три ряда длинных ламп, впереди блестящая, новенькая черная доска. У доски нарядная женщина в светло-сером костюме, с каштановыми, вьющимися волосами. Женькина первая учительница, Екатерина Дмитриевна.

Она берет со стола длинную указку и тычет ею вперед, туда, где за партами сидят мальчишки и девчонки, маленькие, с наивными круглыми глазами — ее первоклассники.

— Все встали! С учителем нужно здороваться стоя. Поняли меня?

— Да-а, — тянет нестройно разноголосый хор.

— Теперь сели.