|
А как я буду выглядеть на обложке журнала „Тайм“ под кричащей шапкой: „Писатель Тернопол в нижнем белье супруги“? Боже упаси! А друзья Морин опубликуют открытое письмо в книжном приложении к газете „Таймс“, протестуя против злокозненных инсинуаций, называя меня патологическим лжецом, а книгу — бессовестной фальшивкой. Смогу ли я это выдержать? Или взорвусь? Или впаду в полную апатию и приму ругань как нечто необратимое — вроде женитьбы? Жужжание и мелкие укусы толедской „Пчелы“. Сакраментская „Встреча“ с сакраментальными разоблачениями. Журнал „Комментарии“ с язвительным комментированием моих интимных привычек. Плоские шуточки насчет еврейских традиций. Кому все это пойдет на пользу? Приплюсуем сюда дебаты в „Шоу Дэвида Зускинда“: что вы думаете о личных проблемах профессора Тернопола? А что вы думаете, может быть, вся эта катавасия излечит меня, наконец, от болезненной тревоги о чистоте Своего Доброго Имени — патологической озабоченности, с которой все, в сущности, и началось? Вперед, профессор Яго! „Скажите пожалуйста! Быть такими или другими зависит от нас“. А не от вас. Хотите — считайте меня рабом низменных наклонностей и пленником самообольщения. Зовите меня нытиком, женоненавистником, хоть убийцей — наплевать. (Быть такими или другими зависит от нас — а не от бюстгальтеров и трусиков.) „Каждый из нас — сад“. О, Ка-а-ре-ен, как бесит меня человеческая привычка привешивать к каждому цветку ярлык с названием! Но вернемся к литературе. Флобер для меня — не писателя, а читателя - все еще много (к чему лицемерить!) значит, но это не накладывает запрета на попытку полностью обнажиться а la Генри Миллер или Жан Жене. Хотя, если откровенно (присовокупи вводное слово к глаголу „обнажиться“), Тернопол моих воспоминаний начинает приобретать самостоятельность подобно Цукерману, пытается существовать обособленно от рассказчика, словно герой нравоучительного романа — и это при том, что я неотступно следую фактам. Видимо, описание — все-таки всего лишь описание, и ему не дано воссоздать объемную картину на плоскости листа, как бы близко мы ни подходили к заветной цели. С другой стороны, само рождение слова связано с опытом прошлого; следовательно, пока мы изъясняемся словами, былое невозможно ни забыть, ни изменить, ни отставить в сторону. Заговорить можно (если можно) сиюминутную боль; прошлое заговорить нельзя. Я в этом убедился. Так что бессмысленно гнать воспоминания прочь. Единственное, что я в силах сделать с историей моей жизни — рассказать ее. А потом снова рассказать. И снова, и снова. Тогда, раньше или позже, на свет появится истина. Ну, а как ты коротаешь время? Знаешь, почему это меня заинтересовало? Потому, что тебе уже двадцать пять — возраст, в котором я перешел из детской сказки в реальную жизнь, совершенно, между прочим, нереальную. А еще вспомнились твои безмятежность и здравый смысл. И конечно, твоя молодость, придававшая нашим отношениям особую остроту. И твое лицо. И вообще. Поэтому, если когда-нибудь будешь проездом в Вермонте, позвони. Я расскажу, как оказался здесь. Морин умерла, другая моя связь (со Сьюзен, упоминавшейся выше и сделавшей попытку покончить собой) оборвалась. Приезжай, попытаем счастья. Ты ведь всегда интересовалась легкими авантюрами. Как и твой многоуважаемый профессор в области чистого и высокого, Питер Т».
Началу нашего явного конфликта со Шпильфогелем посодействовала его статья, опубликованная в «Американском форуме психотерапевтических исследований», — специальный выпуск уважаемого издания целиком посвящался «малоосвещенным явлениям в творческом процессе». Однажды вечером, на третьем году лечения, я, выходя после очередного сеанса из докторского кабинета, заметил на столике журнал. Список докладчиков симпозиума, материалы которого составили содержание номера, был вынесен на обложку. |
