Натан волновался — еще бы! При нем была папка с только что завершенной выпускной работой, — так она велела. В строгом пиджаке и затянутом галстуке он сидел напротив мисс Бенсон в саду среди множества цветов, названий которых не знал; исключение составляли розы. Он пил чай, стараясь делать глотки как можно более мелкими и неслышными, ибо так велят правила хорошего тона и не дай бог опозориться. Вообще-то чай с лимоном ассоциировался для него прежде всего с соплями (пей, мой мальчик, говорила мама, когда простудившегося Натана укладывали в постель). И вот сад, и вот он пьет чай, и жует сухие крекеры с кунжутом (о которых никогда раньше не слыхивал и не пожалел бы, не услышав вовсе), и вслух читает мисс Бенсон свой тридцатистраничный труд «Подавленная истерия: Исследование скрытой тенденции к саморазрушению на материале некоторых романов Вирджинии Вулф». Трактат изобиловал словами, которые ему нравились и без которых сейчас было не обойтись, но в гостиной отчего камденского дома они прозвучали бы глупо и неуместно: «сарказм», «амбивалентность», «идентификация», «аутентичность». И конечно же, «человеческий» — во всех родах, падежах и числах. Он употреблял это слово чрезвычайно часто, и мисс Бенсон уже указывала ему на это раньше, отмечая на полях: «необязательно», «излишне», «манерно». Но тут Натан проявлял необычное в их отношениях упорство. Для нее, может, и необязательно, но ему-то как без этого обойтись: человеческий характер, человеческие возможности, человеческая ошибка, человеческое горе, человеческая трагедия. Страдание и крушение надежд — вот что лежало в основе всех волновавших его литературных сюжетов, человеческое страдание и человеческое крушение надежд. Он мог говорить на эту тему долго и обстоятельно, что даже удивляло некоторых в молодом студенте — удивляло в основном тех, кто вспоминал о страданиях и крушениях только в зубоврачебном кресле.
Сначала они обсудили его выпускную работу, потом заговорили о будущем. Мисс Бенсон посоветовала ему после армии продолжить литературоведческие штудии в Оксфорде или в Кембридже. А еще полезным и познавательным было бы летнее велосипедное путешествие по Англии, для того, чтобы осмотреть грандиозные соборы этой страны. О, эти грандиозные соборы и замки! Единение было полным. Если они на закате этого прекрасного дня не слились в объятиях (а они не слились), то причиной тому послужили лишь возраст, положение и характер мисс Бенсон. Что до Цукермана, то он бы с удовольствием. Созревшее в нем желание обнимать и пребывать в объятиях было почти непреодолимым.
За двумя жуткими месяцами боевой подготовки пехотинца последовали два таких же: учебный курс военной полиции, Нью-Джерси. Тренировочные занятия в Форт-Венине под испепеляющим солнцем Джорджии плюс практика — стычки с городским сбродом и южными деревенскими дебоширами, всегда более или менее пьяными. Его обучили регулировке «сплошного транспортного потока» (во всяком случае, так это называлось в инструкции), а также приемам рукопашного боя, и теперь при желании он легко мог сломать человеку шею одним ударом дубинки или приклада. Курсант Цукерман был столь же прилежен и усерден, как Цукерман-студент, кандидат на диплом с отличием. Ему не нравилось ни его окружение, ни его сотоварищи, ни «вся система в целом», но он вовсе не хотел кануть где-нибудь в азиатских просторах и поэтому со всей серьезностью относился к занятиям учебно-тренировочного курса. Речь шла о жизни, а жизнь ему не надоела. На военной кафедре в Бассе он, что греха таить, вместе с другими порой потешался над преподавателем и его хитрой наукой. Но одно дело презрительно относиться к солдатским навыкам в Бассе, и совсем другое — коли ты сам солдат и идешь на войну. «КОЛИ! — вопил он. — КОЛИ!» — выплескивая злость, как его учили, и пропарывал штыком мешок с песком; с таким же воодушевлением и без малейшего раздумья он втыкал штык в живот человекообразного манекена, если приказывали. |