Но никто не спорил. Вообще, вампирская свита вела себя именно так, как, по разумению Кирилла, полагалось бы на королевском приёме: слушали почтительно и стоя, никто не лез с репликами и советами — но очень чувствовалось, что все слова принимаются к сведению.

Сэдрик подошёл к двери в избу, но не вошёл, а повернулся к Лео:

— Там живые, имей в виду. Стань тенью, нечего живым глаза мозолить.

— Живые не увидят, тёмный мэтр, — согласился Лео. — Здесь никто не зовёт вампира, я вхожу по вашему приглашению, у меня нет власти в этом жилище.

— Кодекс Сумерек, — с удовольствием сказал Сэдрик. — Видал, король? Никто не зовёт, и Ренна, и младенец этот — жить будут. А ты сомневался.

Кирилл, уразумевший из этой тирады лишь то, что аспирин и наложение рук подействовали должным образом, и вампир это чувствует, приоткрыл дверь в сени как можно уже и проскочил в щель. В горнице почти на ощупь нашёл рюкзак, вытряхнул оттуда спальник и постелил его на лавку. Сбросил ботинки, но остался в куртке — что-то подсказывало ему, что утром в избе будет очень зябко — и лёг.

Видал Кирилл постели и получше, но за прошедшие сутки он так устал, что лавка, покрытая спальником, показалась настоящим королевским ложем. И стоило вытянуться во весь рост, как сознание мягко провалилось в тёплую, тёмную, пронизанную крохотными цветными огнями бездну сна…

* * *

Гельринг лежал на полу клетки, свернувшись клубком, подтянув к животу колени, положив голову на локоть и обернувшись хвостом. Он спал, но ему казалось, будто он бодрствует, пытаясь задремать.

Гельрингу снилось то, что окружало его наяву: он чуял сквозь дремоту запах обветренного сырого мяса в миске, экскрементов, собственного больного тела — и эти запахи не отпускали его разум из тюрьмы на свободу и простор, в небеса. Во сне дракон ждал собственной смерти, как и наяву. Никаких благодеяний забытьё не оказывало: дух Гельринга, серебро и огонь — всё это было заперто в его теле злыми знаками на клетке, человеческой подлостью и трусостью.

Король людей обещал выжечь клеймо у Гельринга на лбу… дракон еле заметно усмехнулся, вспоминая. Попробуй, думал он. Войди. Пересеки заколдованный круг. Огонь заперт во мне, рана гниёт, я голоден, я умираю, но моих жалких сил хватит, чтобы убить тебя напоследок, свести здесь все счёты и подвести итог.

Ты не войдёшь, думал Гельринг. Ты трус, человеческий король. Боишься меня. Я — ветер и огонь, смерть таких, как ты. Бойся меня, даже когда я в клетке, червь земной.

Но, вызывая в себе ярость, Гельринг не мог поднять в душе жар живого огня. Холод подземелья проникал до костей, и дракон не мог не понимать, что чувствует холод близкой смерти, только рану жгло его собственное догорающее пламя.

И тут темнота слабо осветилась непонятно чем, и Гельринг услышал шорох человеческих шагов, хоть и не грохнула отпираемая дверь — тяжеленная дверь подземелья, покрытая защитными знаками против стихии огня, окованная сталью. Человек мог пройти её насквозь только во сне, подумал дракон. Или это не человек, а призрак.

Он поднял голову — и встретился взглядом с человеком, светловолосым юношей в странной одежде.

Человек смотрел без страха и злобы, но Гельринг заставил себя сначала сесть, а потом встать, чтобы земляной червяк не смел пялиться на дракона сверху вниз. Скрестил руки на груди, стараясь не замечать мучительную боль в боку.

— Ты — дракон, — тихо и восхищённо сказал человек. — Настоящий. Настоящий потрясающий дракон.