— Ты ничего не хочешь нам сказать?

Я сказал:

— А чё говорить?

— Ты знаешь, кто сейчас здесь был?

— Не знаю… — И я стал смотреть за окно.

— Здесь была Прасковья Ивановна.

— Ну и что? — сказал я.

— Как что? Нет, вы посмотрите на него! — возгласила сестра, словно обращалась сразу ко всему человечеству. — Она все рассказала!

— Что? — сказал я.

— То что ты зарос двойками, сбежал из школы и прогулял уроки!.. Или ты станешь утверждать, что этого не было?

— Не было, — сказал я и сжал кролика покрепче. Он был единственным моим другом. В нем толкнулось крошечное, как горошина, сердечко.

— Славик… — осторожно сказала мама. И, кажется, она что-то говорила еще, но я не помню. Запомнился только диалог с исполненной сдержанным негодованием сестрицей.

— Ну надо же! Зачем ты так бессовестно врешь? — Людмила картинно опустила руки.

— Я не вру.

— А Прасковья Ивановна, значит, врет?!

— Врет, — сказал я.

Николай с любопытством глянул на меня через плечо.

— Это не лезет ни в какие рамки, — горестно сказала сестра.

— Лезет, — машинально возразил я.

С полминуты длилось молчание. У меня в ладони бесшумно билось кроличье сердечко.

— Ну, зачем ты упрямишься, — проникновенно спросила сестра. — Глупо отпираться вопреки очевидности… Ведь от тебя требуется только одно: признаться во всем и обещать, что исправишься… Ну?

«Салазки гну», — мелькнуло у меня. Но я просто промолчал.

— Ты скажешь хоть что-нибудь?!

— Что? — сказал я.

— Зачем ты так бессовестно отпираешься? Хотя все уже известно!

— Я не отпираюсь.

Я не отпирался. И не врал. Взрослые не могли понять, что я просто живу в ином мире. С иными понятиями. Что я своим упрямством отстаиваю самого себя. Остатки самолюбия и свое неприятие жизни, где непонятно за что ставят двойки, обзывают человека неряхой и лодырем, заставляют решать какие-то идиотские задачки, вставать в семь утра, сидеть до темноты в пропахшем кислыми чернилами классе и все время бояться, что тебя будут ругать…

Как я понимал Тома Сойера, удравшего на остров Джексона!

Но в Тюмени, на Туре, такого острова не было. И не было друзей вроде Гека…

Оставалось отрицать всё. Да, вопреки очевидности, несмотря на то, что все уже известно, и против всякой логики.

В этом упрямстве была моя логика. Назло всем обстоятельствам стоять на своем. До конца, до самой смерти… Мне виделось в этом единственное спасение и единственная гордость… А твердость каменного кролика добавляла твердости мне. И стук его сердечка не давал угаснуть смелости…

Да и что мне могли сделать? Отлупить? Но так со мной никогда не поступали. Поставить на долгие часы в угол? Ну и пусть!.. Пригрозить, что отправят в детдом или в Белоруссию к отцу? («Будешь там жить без мамы, с вредной мачехой!») Ладно, слышал я эту бредятину тыщу раз. Измотать душу долгими нотациями? Выдержу… Самое поганое, когда требуют признаний и заставляют просить прощения. Но на этот раз — фиг!

Хуже всего, если начнет плакать мама. Тогда… тогда я тоже зареву. Но все равно не сдамся…

Однако до маминых слез дело не дошло. Сестра сменила тон и снова обратилась ко всем:

— И вы послушайте, как он изобретательно врет! Про генеральную уборку, про приезд Нины Ивановны!.