– Не понимаю, зачем заходить так далеко и потом говорить «нет»?

– Он же в страховом бизнесе, – вяло предположила я. – Прочитал написанное мелким шрифтом, оно его не устроило. Вот и решил отказаться от сделки. Последовал классическому отступному сценарию.

– Понятно, но почему он при этом выглядел таким несчастным? – не отставала она.

– Не знаю, – ответила я. – Не знаю.

– Такой мерзавец, – ругнулась Хелен. – Тебе нужно подать на него в суд. За нарушение обещания жениться.

– В Британии больше нет такого закона.

– Тогда пусть оплатит свадьбу.

– Нет. Это было бы слишком подло.

– Если бы со мной такое произошло, я бы уже натравила на него адвокатов, – не унималась Хелен. – Но только представь, как он опозорился перед клиентами! Надеюсь, они все откажутся от его услуг, – заключила она.

– Не откажутся, – разочаровала я. – А если и откажутся, он скоро найдет новых. Он очень убедителен. – Я не преувеличила. О силе убеждения Доминика ходили легенды. Однажды он всучил страховку на домашних животных женщине, у которой в доме и мышей-то не водилось. О нет, Доминик не пропадет. Вопрос в том, не пропаду ли я?

Следующие два дня прошли как в тумане. Мы бродили по городу. Были в Музее Орсе, Булонском лесу и на Пер-Лашез. Я думала, что на кладбище мне станет совсем тоскливо, но ничего подобного. Он оказался на редкость умиротворяющим местом, этот последний приют дружной компании знаменитых покойников. Мы отыскали могилы Колетт, Бальзака, Шопена и Оскара Уайльда. И Джима Моррисона, конечно. Надгробие было уставлено свечами, усыпано алыми розами, сигаретными окурками и пустыми бутылками из-под виски.

В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.

– Купите, мадам! – умолял один из них. – И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.

– Я и так ее никогда не забуду, – криво усмехнулась я.

Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке – почти в тысяче футов от земли – резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке—угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.

– Посмотри, как далеко все видно! – вскрикнула Хелен. – На пятьдесят миль или даже больше!

Странно, но бесконечные дали вдруг ударили мне в голову. Я ощутила почти наркотическое опьянение, и на ум пришло стихотворение Эмили Дикинсон: «Будто море расступилось, и за ним – другое море, а за ним – другое...» И я подумала: «Именно так и сделаю.