— Сударь, хотел вас заверить, что я всегда к вашим услугам. Господин де Бретейль — мой старый друг. Он расписал мне вас самыми лучшими красками. Надеюсь, мы еще встретимся!

И он взбежал обратно по лестнице. Двор всегда виделся Николя настоящим государством, где каждый вынужден следовать тропой, проложенной в соответствии как с писаной, так и с неписаной иерархией. За открытыми ярусами имен, титулов, званий, обязанностей и почестей располагались тайные лестницы оккультных обществ, закулисных влияний и загадочных союзов. Кланы и группы плели интриги и укрепляли влияние, проталкивая наверх своих родственников и наперсников. Столкновения кланов влияли на расстановку сил и нередко нарушали хрупкое равновесие. Он вспомнил, что аббат Вермон по-прежнему являлся другом и должником Шуазеля, каковыми — по иным причинам — были также Бретейль и Сартин. Зная об этих связях, можно было предположить, что бывший министр, надменный и с задорно вздернутым курносым носом, по-прежнему лелеял мысль вернуться к делам, а пока вербовал сторонников. Чтобы обладать весом в государстве под названием двор, следовало непременно принадлежать к какой-либо существующей группировке. Понимая, что он сильно рискует, Николя тем не менее не примыкал ни к какому клану и служил исключительно королю. Пусть каждый думает, что именно он сумеет склонить его на свою сторону, в то время как сам он останется холоден как мрамор. Он знал, что королева, то ли из признательности к организатору ее брака, то ли из пристрастия к интригам, активно способствовала возвращению Шуазеля. Однако ее каприз, похоже, не встречал поддержки в Вене. Австрия не стремилась вновь иметь дела с человеком, чья карьера оборвалась несколько лет назад и, следовательно, чьи взгляды не соответствовали изменившимся временам.

Желая поразмыслить над этими и другими вопросами, он направился в парк и там свернул на берег Швейцарского озера. Долгое время он сидел неподвижно, и только вечерняя прохлада заставила его покинуть уединенный уголок. Солнце село, и природа, все еще ощущавшая на себе тяжесть оков долгой и суровой зимы, словно оцепенела. Мрачные сине-зеленые воды Большого канала казались безжизненными. Внезапно он подумал, что когда-нибудь Версаль, подобно Афинам или Риму, канет в небытие, превратившись в бесформенную груду руин, пробуждающую ностальгические сожаления о былом величии.

К счастью, его работа являлась для него своего рода спасительной соломинкой, ибо не давала ему возможности постоянно предаваться рефлексии. Он дошел до больших конюшен и, вознаградив конюха за старания, забрал отдохнувшую, обтертую соломой и накормленную лошадь. В порыве услужливости конюх, вспомнив их утренний разговор, доверительно сообщил ему свежие новости, еще больше омрачившие уже известную ему картину. Замок герцогини де Ларошфуко в Рош-Гийоне подвергся нападению. Будучи владельцем большей части мельниц, построенных вокруг Парижа, эта семья фактически обладала монополией на помол зерна, что, по мнению народа, причисляло ее к сообщникам «пакта голода». Никем не сдерживаемая толпа, численностью в две или три тысячи человек, принялась угрожать герцогине, которая от ужаса едва не лишилась чувств. Наконец, оставив в покое замок, вопящее отребье отправилось грабить баржу, перевозившую зерно. Кто-то призвал идти на Версаль и заставить короля установить твердые цены на хлеб в размере двух су за фунт. А утром этого дня толпа оборванцев разграбила рынок в Сен-Жермене. В семь часов Николя встретился за столом с шевалье де Ластиром: им подали жареного ягненка и большое блюдо бобов нового урожая, приправленных жю.

— Я должен рассказать вам о своих невероятных приключениях, — начал шевалье.