— Уложи-ка меня спать, Паррум, — сказал Хейз.

Проводник поднялся, побрел, шатаясь, по вагону, минуту спустя приковылял обратно с лесенкой. Хейз посмотрел, как проводник прилаживает лестницу, и полез на полку. Но, не добравшись доверху, обернулся:

— Я тебя помню. Твой отец — черномазый Кэш Паррум. Ты не можешь туда вернуться — и никто не может, даже если б кто и захотел.

— Я из Чикаго,— раздраженно ответил проводник.— Я не

— Кэш умер,— сказал Хейз,— Подцепил холеру от свиньи. Рот проводника дернулся.

— Мой отец служил на железной дороге.

Хейз рассмеялся. Проводник внезапно выдернул лестницу с такой силой, что Хейзу пришлось вцепиться в одеяло, чтобы не свалиться с полки. Несколько минут после ухода проводника он лежал на животе не шевелясь. Потом повернулся, нашарил выключатель и огляделся. Окна не было. Он был зажат в тесном пространстве — только узкая щелка над занавеской. Крышка полки была низкой и изогнутой; Хейз заметил, что она не полностью закрыта и словно опускается вниз. Он немного полежал не двигаясь. В горле застряло что-то, похожее на губку с яичным привкусом, но он боялся пошевелиться, опасаясь, что тогда крышка тоже сдвинется с места. Он решил выключить свет. Не поворачиваясь, нашарил кнопку, нажал, тьма хлынула на него, потом слегка рассеялась, из прохода в узенькую щель проникало немного света. Но Хейз хотел полной, а не разбавленной темноты. Он слышал шаги проводника в проходе, заглушённые ковром,— тот приближался, задевая за зеленые занавески; потом шаги стали тише и исчезли. Чуть позже, когда он уже почти уснул, ему показалось, что проводник идет обратно. Занавески дрогнули, шаги стихли.

В полусне Хейзу чудилось, что он лежит в гробу. В первый раз он увидел человека в гробу, когда умер его дед. На ночь в доме гроб со стариком оставили полуоткрытым, подперев крышку поленом, и Хейз издали наблюдал, раздумывая: дед не позволит захлопнуть над собой крышку; придет время, и он высунет локоть. Дед был странствующим проповедником: язвительный старик, избороздивший три округа с Иисусом, спрятанным в голове, точно жало. Когда настало время похорон, гроб закрыли, а он даже не пошевелился.

У Хейза были два младших брата; один умер в младенчестве, и его положили в маленький гробик. Другой попал под сенокосилку, когда ему было семь. Его гроб был в половину взрослого, и когда крышку захлопнули, Хейз подбежит и поднял ее снова. Все решили, что он горюет по брату, но дело было в другом; просто он подумал — а вдруг бы он сам оказался в этом гробу и над ним захлопнули крышку.

Хейз уснул, и ему приснилось, что он снова на отцовских похоронах. Отец встает в гробу на четвереньки, и так

его несут на кладбище. «Если буду держать задницу на весу, — слышал он голос старика, — никто ничего надо мной не захлопнет», — но его гроб поднесли к яме, бросили со стуком, и отец свалился, как любой другой. Поезд трясло и мотало, Хейз снова почти проснулся и подумал, что прежде в Истроде жили человек двадцать пять, трое из них — Моутсы. А теперь больше нет ни Моутсов, ни Эшфилдов, ни Бласингеймов, ни Фейев, ни Джексонов… ни Паррумов — даже черномазые не выдержали. За поворотом дороги он разглядел во тьме заколоченную лавку, покосившийся амбар и полуразобранный дом поменьше: крыльцо исчезло, в прихожей не было пола.

Когда в восемнадцать лет он уезжал из дома, все было по-другому. Тогда там жили десять человек, и не похоже, что с отцовских времен Истрод стал меньше. Хейзу пришлось уехать, когда ему исполнилось восемнадцать, потому что его призвали в армию. Поначалу он думал прострелить себе ногу, чтобы от него отстали. Он собирался стать проповедником — пойти по стопам деда, а проповедник может обойтись и без ноги. Сила проповедника — в голове, языке и руке. Его дед объехал три округа на своем «форде».