Неутомимый огнетушитель плевался пеной; Дед еле удерживал его, широко расставив ноги и морщась от дыма забытой в углу рта сигары. Лицо у него побагровело, на лбу вздулась толстая жила. Насыщенный дымом и вонью пены воздух ел глаза.

— Помогите генералу! — крикнула Маша вбежавшему охраннику.

Тот понятливо кивнул, но вместо того, чтобы броситься к Деду и перехватить огнетушитель, кинулся назад в коридор. Вернулся он очень быстро, почему-то со вторым огнетушителем в руках. Не успела Маша ничего понять, как охранник заученным движением откинул рычаг, встряхнул свой огнетушитель и, встав рядом с Дедом, направил в тот же унитаз ударившую струю пены. По лицу охранника было видно, что он собой доволен. Потом до него стал доходить идиотизм положения.

— Что тушим? — робко спросил охранник, заглядывая в покрытый пенной шапкой унитаз.

— Ничего, — разъяснил горькую истину Дед. — Огнетушитель сработал. Самопроизвольно.

— А-а, — с безнадежным лицом протянул охранник и остался заливать толчок. Не мог же он бросить работающий огнетушитель.

В коридоре продолжалась эвакуация.

— Я пойду дам отбой, — сказал Дед, отставляя свой опустевший огнетушитель в сторону. — А вы оперативно сработали, — добавил он, чтобы утешить охранника. — Где служили?

— В погранвойсках.

— Продолжайте, — сказал Дед. Прозвучало это глупо, но в такой ситуации трудно было найти умные слова.

Через полчаса все успокоилось. Постояльцам объявили, что пожарная тревога была учебной, и они разошлись. Машу не ругали. Собранные со всех этажей уборщицы и горничные в пять минут вымыли полы и, когда пришло разбираться начальство, стало уже незаметно, что следы пены начинаются в ее комнате. Все поверили Деду: раз генерал сказал, что огнетушитель сработал сам по себе, значит, так оно и было.

Благодаря погонам Деда Маше сошло с рук еще одно преступление. С утра она выстирала карнавальное платье, которое категорически запрещалось стирать, и повесила сушиться на люстру. Платье было начала двадцатого века, взятое напрокат в костюмерной Художественного театра. А люстра девятнадцатого века когда-то принадлежала Аксакову. Начальство входило, смотрело на платье, осквернявшее музейную люстру, смотрело на Дедовы генеральские погоны, морщилось и ничего не говорило.

Когда визиты прекратились, Дед снова уселся в кресло Тютчева-Тургенева и сообщил:

— Муха, а я к тебе на Новый год. Хотел снять комнату, но цены кусаются.

— Ну и оставайся у меня, — предложила Маша.

— А можно?

— Можно. В правилах сказано, что я могу принимать гостей по числу спальных мест. Ляжешь, вон, на диване Серова.

— Правда Серова? — удивился Дед. — Того самого, художника?

— Ну! Или Перова. Мне говорили, я забыла. А на кровати спал Тургенев, точно. Я бы тебе предложила, но в ней клопы.

— История, — уважительно заметил Дед. — Наверное, это правнуки тех клопов, которые Тургенева кусали. У тебя еще пальцы не просятся к перу, перо — к бумаге?

— Скоро запросятся. Теперь я понимаю, почему раньше помещики рисовали, музицировали, писали письма в трех томах. Здесь же скука смертная по вечерам.

Дед помял одним пальцем сиденье дивана:

— Не пойму, как сюда пустили постояльцев. Кругом таблички: «Усадьба-музей охраняется государством».

— Так и пустили — за деньги, — сказала Маша. — Ты вообще представляешь, что будет в «Райских кущах» на Новый год?

Дед пожал плечами:

— Праздник…

— Это будет самая крутая тусовка России.