|
Также, как голубых, в крапинку, в полоску и звездочку. Сом Никитин все придумал. Сами посудите, разве мог человек, в семидесятых годах наткнувшийся в этой штольне на кимберлитовую трубку, набитую розовыми каратами, удивиться, увидев в этой чертовой бомбе всего несколько алмазов? До того удивиться, что пойти на воровство и на воровство, сопряженное с огромным риском для здоровья, для всех пьяниц драгоценного? Конечно, нет! И из всего этого следует, что, либо я плохо понял его записку, либо записка была намеренно дезинформирующей, либо...
– А что в ней было написано? – перебил меня Кучкин. – "Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился, – начал я цитировать запавшие в память строки. – Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть – на фиг тебе неприятности на пустой желудок?" – И какой ты вывод сделал из этой галиматьи? – спросил Веретенников, зевая (зевота – первый признак недостатка кислорода). – Я подумал, что трубка взрыва локализуется в пятой штольне, ведь он именно в ней грязь рудничную топтал... – Записку эту я писала, – бросила Синичкина, доставая из косметички зеркальце. – Ты? – удивился я. – Да, я, – подтвердила девушка, внимательно рассматривая в зеркальце свой подбитый глаз. – Исходя из общих соображений и некоторой информации, полученной от Саши Никитина. – Писала, комкала, в ведро помойное бросала? – Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку... ну как ее... – Документировал, – подсказал я. – Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов... – Пиропов, – уточнил я. – Да, пиропов... Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале... – Документации, – опять подсказал я. – Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел... Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя "Трахни меня, милый!" на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет... Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, "Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! – говорить начали. – Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти". Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он... На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное. – Помню, как же, – улыбнулся я. – Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре. – После этого освидетельствования возненавидел он тебя... – проговорила Синичкина. – Возненавидел, возненавидел! – вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. – А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь "белый", глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит – кружка лишняя стоит. |
