Франсуа проходит через помещение ателье, пробирается между рядами швейных машинок, напоминающих своими очертаниями насекомых; рулоны тканей сложены штабелями. Он толкает дверь, которую за ночь прихватило морозом. На улице бело, и повсюду блестит лед. Этой ночью шел снег, да к тому же еще и заметно похолодало. Франсуа надевает перчатки, натягивает шерстяную шапочку и выходит. Он шагает, глубоко засунув руки в карманы; его ноги молоды и уверенно ступают; подошвы передают в мозг информацию о надежности, твердости земной поверхности, о каждом уклоне или подъеме. Снег похрустывает под ботинками, и этот звук отражается от стен домов и несется все дальше и дальше по почти пустынной улице. Согбенные силуэты дорожных рабочих толкают перед собой тележки с песком и солью, которая уже бессильна справиться с гололедом. Франсуа забудет этих рабочих; а другие сами всплывут в его памяти, даже если у них не останется ни единого воспоминания о нем, Франсуа, юном деревце в сумерках ледяного утра. Канал Сен Мартен совсем замерз, Франсуа знает его и забудет; власти пытаются открыть шлюзы, чтобы взломать лед; на озере, что в саду Аклиматасьон, катаются на коньках, в Люксембургском саду устроили катание на санках – об этом каждый день сообщают в газетах. В Понтьерри образовалось целое ледяное море, совсем как в Шамони, и Франсуа видел его; под мостом в Мелене взрывают динамитом ледяной припай. Но он забудет и ледяное море, и этот припай, и тысяча девятьсот пятьдесят шестой год превратится в черную дыру.

Франсуа проходит проспект Клиши. Укутанная в покрывало торговка разжигает жаровню, появляется желтое пятно огня, оно трепещет в темноте, торговка греет озябшие руки над пламенем, овощной лоток пуст; на рынке за килограмм лука порея просят три с половиной тысячи франков. Холодный воздух, словно жидкий азот, вливается в нос, рот и трахеи, движется по изгибам бронхов, насыщает кровь кислородом, Франсуа чувствует, как тот движется под ребрами; он живее всех живых. О, Нина. Он забудет о торговке и ее жаровне, вид ее протянутых над огнем рук вдруг напоминает ему о «Девочке со спичками» и русских сказках, что он читал в детстве. Он забудет о своем чистом прерывистом дыхании, и о том, как в то же время чудесным образом произносит: «Нина, Нина, Нина» – этого лихорадочного волнения тоже больше не будет. И он также забудет эти зимние картинки: лебедя, что топает через замерзший пруд в Батиньоле, свернутые морозом в трубочки опавшие листья, напоминающие драгоценности; вот кондуктор Гюстав на автобусной остановке; забитые снегом водосточные желоба; блеск газовой горелки над замерзшей канализационной трубой; облепившие водосточную трубу сталактиты, что он отламывает, вставляя перочинный ножик в щели меж их стволами; платаны, треснувшие снизу доверху из за расширения замерзшего сока, их вмятая заболонь выглядит словно края стального листа – древесина раскалывается в ночи со звуком пистолетного выстрела. Он идет к Нине; небо становится темно голубым. Кончики ее пальцев, нечувствительные губы – это прекрасно; ее сосуды пульсируют, вжимаются в тело, и само ее тело втягивает тепло ближе к центру, поддерживая температуру в тридцать шесть и пять. Ее почки фильтруют кофе, желудок переваривает хлеб. Триста ватт, произведенные накануне Франсуа, превратились в тепло, в прекрасную юность.

Прежде чем начать взбираться, Франсуа раскачивается, заставляет кровь разогнаться, подыскивает, за что бы уцепиться. Руки и ноги затекли, но что бы ни случилось, у него послушное, сухощавое, сильное, гибкое тело. Небо постепенно бледнеет. Нина! Его суставы подчиняются его желаниям, приходят в действие; дельтовидная мышца толкает плечевую кость, далее работает локоть, выпрямляется запястье – это для верхней части. А вот для нижней: ляжка прекрасно соединена с тазом и бедренной костью, бедро вкручивается в кость таза, таранная кость безупречно работает вместе с малой и большой берцовыми костями. Теперь он даже не раздумывает.