Джейси мудро промолчала. Она просто пошла рядом с Джейком, а когда они нашли свой старый запыленный грузовик, села за руль, предоставив ему самому забраться в машину.

* * *

На следующее утро Джейси поднялась рано, даже раньше Джейка. Уже три дня, как она вернулась, а все никак не наглядится и не наслушается. Кругом все такое родное: земля, звуки и запахи. Она любила этот дом, зеленый луг, и тенистые перечные деревья, и старые розы возле веранды, которые посадила еще бабушка Мэтти. Любила конюшню, хотя сейчас там лошадей не держали, и выгулы, хотя овец у них не было. Даже за то недолгое время, что она провела здесь, усадьба и окружавшая ее земля стали ей дороги. Ничего подобного она не испытывала к роскошному городскому дому матери и отчима в Манхэттене.

Она немного постояла на веранде, наблюдая, как танцуют солнечные блики на поверхности питаемого ключами пруда. Он был совсем недалеко, и со всех сторон его окружали томимые жаждой деревья. Отсюда вода широким потоком текла через выгул, образуя границу между землей Тирненов и Меримбулой, большим скотоводческим хозяйством на юге.

Джейси словно услышала голос матери.

«Ты все больше и больше становишься австралийкой, — часто говорила Регина и вздыхала для пущего эффекта. — Оно в твоей крови, это жаркое, суровое место. Я приношу тебе за это свои самые искренние извинения».

Джейси улыбнулась. Большую часть своей жизни она провела в Америке, но в словах ее матери была доля правды. Она действительно австралийка, и во многом.

Хорошее настроение омрачилось, ведь хотя у нее была здесь земля, Йэн и другие всегда будут считать ее чужой. Наивно полагать, что никто, кроме бывшего возлюбленного, не обвинит ее в том, что она уехала, когда Джейку было плохо. Закон буша, где каждый день был испытанием, гласил: бросить кого-нибудь — худший поступок. Предать одного значило предать всех. А память на подобные вещи у живущих в окрестностях Иоланды была долгой.

Она медленно повернулась и ушла в спасительную прохладу дома.

Джейк, по-видимому, все еще спал, поэтому она пошла в свою комнату и сняла с постели тканое покрывало, сделанное бабушкой Мэтти. Его давно не стирали, и от него шел затхлый запах.

В простенькой кухне Джейси нагрела на газовой плите воды, стараясь не шуметь. Она выполоскала покрывало в кухонной раковине, аккуратно отжала и развесила его на заднем дворе, оставив сохнуть в теплых лучах утреннего солнца. Затем Джейси приготовила себе чашку чая и села на ступени заднего крыльца, с умилением следя за семейством кенгуру, прыгавшем через выгул, разделявший их и Йэна земли.

Она чувствовала себя вымотанной, но вовсе не от стремительного перелета через часовые пояса и долгого дежурства у постели Джейка в больнице Аделаиды. Там, в Штатах, ее ждали дела, разные заботы и кое-что, от чего она, сказать по правде, с радостью сбежала.

Так же, как от Йэна.

— Йэн.

Она произнесла это имя тихо, но ей стало неожиданно больно. Воспоминания охватили ее, как пожар в буше, в глазах закипели слезы, вырвался всхлип. Ей было не под силу больше сдерживать свою тоску. Она расплакалась.

Когда буря улеглась, Джейси шмыгнула носом, откинула голову и закрыла опухшие глаза. Перед ее мысленным взором в цвете и звуке проносились картины десятилетней давности.

Она заставила себя вспомнить все до конца, снова пройти через все события. «Тогда в следующий раз, — подумала она, — я смогу смотреть Йэну прямо в глаза и не впадать при этом в раздражение».

Джейси вспомнила себя восемнадцатилетнюю — загорелая, в голубых джинсах. Ее русые волосы были тогда короткими, она много ездила по округе на своей старенькой белой кобыле Бискит. В те дни она была вольной, как цыганка, и ничего не знала о сердечной боли.