Дни шли. Никто из двух Дойлов не произнес ни одного грубого слова. Слов вообще было сказано немного. Когда Брендон говорил, что хотел бы сходить на танцы, то Винсент отвечал, что это неплохая идея, что он сам не ходит, но слышал, что это хорошее упражнение. Он шел к шкафу и доставал из жестяной коробки Брендону сорок фунтов, чтобы тот развлекся.

Иногда Брендон сам доставал деньги из коробки. Вначале он спрашивал разрешения у Винсента, но тот быстро положил этому конец, сказав, что деньги лежат там, чтобы они оба тратили их, так что он может брать столько, сколько ему нужно.

Все дорожало, и Брендон подрабатывал по вечерам в баре, чтобы приносить в копилку лишних несколько фунтов. Если Винсент и знал об этом, он никогда не сказал бы ни для того, чтобы похвалить, ни для того, чтобы осудить.

Брендон ухмылялся, вспоминая, как иначе было все на Розмери-Драйв. Он не скучал по ним. Иногда он думал: а любил ли он их хоть чуть-чуть? А если нет, то было ли это нормально? Он читал, что любовь была у всех. Во всех фильмах говорили о любви. Даже в газетах писали, что кто-то сделал что-то, потому что любил безответно. Может, он был странный, раз не любил никого?

Винсент, должно быть, был таким же. Он никому не писал писем и не слишком охотно говорил с людьми. Вот почему ему нравилась эта жизнь среди камней, мирного неба и холмов.

Это немного странно, признавался сам себе Брендон, дожить до двадцати двух и быть все время наедине с самим собой. Если он говорил это Винсенту, тот смотрел на него и отвечал:

— Кто это сказал?

Он не будет предлагать отмечать день рождения.

Винсента не было дома, он прогуливался в полях. Он вернется к обеду. Они будут есть бекон и помидоры. А еще съедят несколько горячих картофелин, потому что пара горячих картофелин в середине дня никому не повредит. Они никогда не ели ягнят или барашков. И дело не в том, что так они проявляли уважение к овцам, которые кормили их. Просто у них не было большого холодильника, какой имелся у их соседей, которые могли зарезать по овце раз в сезон. А платить такие высокие цены за мясо в магазине они не могли, потому что сами продавали за гораздо меньшие деньги.

К дому на своем фургоне подъехал Джонни Риордан, почтальон.

— Тебе куча писем, Брендон, должно быть, у тебя день рождения, — весело сказал он.

— Так оно и есть, — угрюмо ответил Брендон, который становился похожим на своего дядю.

— Ты купишь нам пива?

— Возможно.

От отца пришла открытка со смешным котом. Как будто от незнакомого человека. Слово «папа» было выведено аккуратным почерком. Ни слова о любви или пожеланий. Ну и пусть, ничего страшного. Он посылал отцу открытку каждый год, на которой писал только «Брендон». Мама была более разговорчива. Она написала, что не верит, что у нее такой взрослый сын, спрашивала, есть ли у него подружки и увидят ли они когда-нибудь его женатым.

В открытке от Хелен были сплошные благословения и пожелания мира. Она немного рассказала про сестер, про то, что они собираются открывать приют, про деньги, которые нужны на это, про то, как сестры будут играть на Пикадилли на гитарах, чтобы собрать деньги. Хелен все время писала так, словно он был в курсе всех этих дел, словно он помнил все имена, словно ему было до всего этого дело. А в конце она написала: «Пожалуйста, отнесись к письму Анны серьезно».

Он прочитал письма в правильном порядке. Письмо Анны он открывал медленно. Может, она собиралась рассказать ему что-то плохое? Что у папы рак или что мама собирается ложиться на операцию? Он нахмурился, когда узнал, что речь шла всего о юбилее. Ничего не изменилось, совсем ничего. Они попали в ловушку времени, закружились в водовороте глазиурованных фигурок, открыток с вензелями, обыденных церемоний. Он разозлился еще сильнее оттого, что Хелен попросила отнестись к письму Анны серьезно.