— А ты целовался с Финой, когда мы были маленькие?

— Да… С ней я первый раз поцеловался с языком.

Говорит, а сам улыбается. С языком — это было целое дело! «А ты с языком целовался или нет?» — шептались мальчишки. В этом возрасте они еще готовы откровенничать. Теперь — ни за что. Теперь все только надувают щеки. До чего же бессмысленны эти сборища хвастливых, тщеславных мужиков, напускающих на себя важный вид! Только девицы могут целыми днями болтать о парнях и дрожи в коленках. Мужчины говорят о работе, о машинах и о футболе. А это все-таки не настолько интересно.

— А потом ты ее забыл?

— Это она пошла на сторону… Мне так только свистни!

— А когда она вышла за Амбруаза, ты злился?

— Мне было плевать… Я даже на свадьбу к ней не пошел… У нас все совсем недавно опять началось. Как-то вечером я был у тебя, а она пришла на один из этих ваших девичников. Она мне показалась сексапильной и, видно, почувствовала это, прочитала в моих глазах, ну а дальше, сама знаешь, за ней не заржавеет… Слопала меня, как конфетку. Но я решил ее перещеголять и потянул дальше! Теперь, я уверен, колеблется между милейшим Амбруазом и мною.

На его губах появляется робкая торжествующая улыбка.

— Даже так?

— По крайней мере хочется верить. И я готов принять вызов. И если уж пошли такие откровения, признаюсь, у меня был короткий романчик с Люсиль…

— С Люсиль? — подскакивает Клара.

— Да ничего интересного… Когда я жил в Лондоне… Она однажды вечером заявилась ко мне и прыгнула в койку! Я так и не понял, зачем и почему… Несколько ночей приходила, а потом сгинула, как ее и не было!

— И как она в постели?

— Старается, но неживая какая-то…

Он вздыхает.

— Не как Фина?

Он улыбается.

— Расскажи мне еще про Жозефину, чтобы я привыкла к этой мысли…

— Неужели так тяжело?

— Нет, но…

— …Но да! Ладно… Мы встретились, пошли перекусить, болтали обо всякой ерунде и оказались в койке… И я до сих пор опомниться не могу.

— И она тоже?

— Хотелось бы мне знать! Я ничего не знаю о ее жизни, кроме того, что она позволяет мне узнать. Но она наверняка не образец верности, уж это точно…

Филипп бросает долгий взгляд на Клару.

— Но это потому, что ей скучно, она несчастна, — продолжает он. — Она слишком энергична, чтобы ничего не делать! Одни играют в бридж, другие лечатся шопингом, а третьи развратничают.

— Ну уж я тебе ее не выдам! Не забывай, она моя подруга. Я ее тебе одолжила, вот и все!

— Я боялся, что ты не поймешь, почувствуешь себя брошенной…

— Да так и было… Но теперь все хорошо… А завтра, может, опять буду рвать и метать…

Он с беспокойством глядит на нее. Она улыбается. Она говорит себе, что пора наконец расстаться с детством. Там хорошо, там тепло и уютно, но иначе она так и будет бегать по кругу.

— Когда мы отмечали мои двадцать восемь лет, помнишь? Ты меня обнял, и мне показалось, что ты хочешь подбросить меня в воздух, отшвырнуть подальше от себя, как балласт. С этим покончено. Я больше не буду балластом… Ты теперь за меня не волнуйся. Я уже совсем большая…

И она говорит, что это его право — влюбиться в Жозефину, что она подвинется и всегда будет так же его любить, что он ее любимый старший братик, что она уже набралась сил и может идти дальше одна. Не надо больше за нее переживать. Она не совсем уверена в своих словах, но все-таки говорит.