— Пошел прочь, Вестерман! — откровенно заявила Чёрвен. Вестерман швырнул ей двадцатипятиэровую монетку.

— В пользу Музеса, — сказал он. — Пригодится! Вряд ли вам удастся наскрести двести крон к субботе. А дольше я ждать не намерен.

— Пошел прочь! — на всякий случай повторила Чёрвен.

Но монетку взяла и сунула ее в стоявшую на прилавке копилку Музеса.

— Нельзя, Чёрвен, не смей так говорить, — строго сказал Ниссе. И, повернувшись к Вестерману, добавил: — Знаешь, Вестерман, все-таки скверный ты человек!

Вестерман на это только ухмыльнулся.

«Операция Музес» продолжалась. С каждым днем в ней участвовало все больше людей.

— Гляди, Музес, у меня из-за тебя мозоли, — сказала Фредди, которая целых полдня выбивала ковры.

Стина зарабатывала деньги по-своему. Держа в руках дощечку с надписью «Операция Музес», она обходила дворы, пела и рассказывала сказки. Жители острова и дачники, одни охотно, другие только чтобы отвязаться от нее, давали девочке деньги. Не обошла она своим вниманием и Мелькера. Однажды, когда он стучал на своей машинке в саду, она тихонько подошла к нему и заявила:

— Сиди спокойно, дядя Мелькер, я расскажу тебе сказку. Это будет стоить пятьдесят эре.

Не успел Мелькер рта раскрыть, как она, захлебываясь и шепелявя, стала рассказывать ему про заколдованных принцев. Мелькер несколько раз пытался прервать поток ее слов, но его обезоруживала милая щербатая улыбка Стины. Она добросовестно зарабатывала деньги на выкуп Музеса.

Получив заранее согласованную мзду, она было собралась уходить, и Мелькер облегченно вздохнул. Но потом, что-то надумав, она вернулась и решительно заявила:

— Я спою тебе еще песенку. Это будет стоить двадцать пять эре.

— А сколько будет стоить, чтоб ты не пела? — в отчаянии спросил Мелькер.

— Ничего не выйдет! Я уже пою, — сказала Стина.

Закатив глаза, Стина самозабвенно пела тоненьким голоском, подражая певице, которую как-то слышала в городе.

А Музес жил своей собственной жизнью, не печалясь ни о чем и нисколько не заботясь об «Операции Музес». Одинокие часы, проведенные в разных лодочных сараях, явно не пошли ему на пользу. Его едва можно было узнать. Он стал беспокойным и раздражительным, даже чуть озлобленным. Вопил и шипел он гораздо больше, чем раньше. А иногда пытался даже кусаться.

— Музес не совсем то домашнее животное, которое бы я предпочла всем другим, — говорила Малин. Но говорила так, чтобы Пелле не слышал.

Пелле обожал Музеса ничуть не меньше, чем Йокке, и когда Музес шипел на него, он его только поглаживал.

— Бедный маленький Музес, что с тобой? Тебе у меня не нравится? Но Музесу, как видно, всюду теперь не нравилось. Ему совершенно не хотелось быть ни в лодочном сарае, ни даже в пруду. Охотнее всего проводил он время на берегу моря, но Пелле боялся брать его туда, потому что дядя Ниссе предупредил его:

— Держи его в пруду, а не то он удерет в любой момент.

И Пелле держал Музеса взаперти в пруду и с печалью думал о том, как бы хорошо завести себе животное, которое не хотело бы удрать. Йокке удрал — на свою собственную погибель, но Пелле надеялся, что с тюленем все будет иначе. Бедняга Музес, почему он стал такой беспокойный?

Ножка Тутисен почти зажила, но ягненка все еще не вернули назад в овечий загон. Он ходил по пятам за Стиной, а Боцман за Чёрвен. Он не сразу рискнул это сделать, он был не из тех собак, что навязываются. Молча и спокойно занял он свое привычное место у крыльца и лежал там, пока не пришла Чёрвен и не обвила его шею руками.