Кто-то сует мне в рот мокрый окурок, и я впервые в жизни затягиваюсь. Тяну и тяну в себя горький махорочный дым.

С того дня я и закурил.

Помню еще вечер.

…Соседей от нас отрезали. Саши и Бориса со мной нет. Стоит недалеко немецкий танк с подбитой гусеницей. «Мой» еле дымит, ветер доносит от него удушливый запах горящих железа, масла, краски.

Отрезанные от пехоты танки, которые до этого двигались в наш тыл, стали пятиться. Несколько наших штурмовиков, низко прильнув к земле, громко рокоча, проносятся над атакующими вражескими солдатами и принимаются клевать их.

Из гигантского частокола разрывов вырываются прицепленные к мощным ЗИСам пушки истребительного противотанкового полка. Круто развертываются грузовики позади нас, перед ложбиною, с них горохом ссыпаются пушкари, и малое время спустя по немецким танкам согласно ахают длинноствольные, вытянутые в сторону врага орудия…

Ночью нас сменяет какая-то свежая часть.

Мы похоронили погибпшх. Батальон основательно поредел.

— Направляющая рота, шагом марш! Не растягиваться. — Это голос комбата. Он дает темп и порядок движения: — Шире шаг. Не отставать. Не курить. Не разговаривать!

По звездному небу в стороне Ленинска мечутся прожектора. Фашисты бомбят город. Идем быстро. Не на восток, на запад бы так шагать! Кажется, до самого Берлина без роздыха дошли бы.

Ночь наполняется скрипом колес, размеренным ритмом шагающих колонн. Я переполнен событиями дня; небывалым нервным напряжением, болью потерь. Точно это не со мной все произошло, а с кем-то другим, сейчас бездумно, устало шагающим по дороге.

ЖЕЛТЫЙ ЦЫПЛЕНОК

В тот памятный и важный для меня вечер усталый, голодный, я тащился от автобусной остановки к дому. Уже с утра я не очень хорошо себя чувствовал и оттого хромал сильнее обычного. Весь день вышел наперекосяк. Меня обгоняли молодые парни и девушки, иные сочувственно оглядывались на тощего пожилого дядьку, бредущего с большим портфелем через парк к отдаленным кварталам, но большинство было занято своим. Лишь одна женщина моего возраста приостановилась и грубовато-заботливо спросила:

— Ну, чего запинаешься? Худо стало? Подсобить, что ли? Или врача? — Она сама тащила нелегкую сумку, а вот остановилась. Я отказался от помощи. Посмотрел ей вслед и по привычке попытался представить себе: кем работает, какие заботы несет, какой была в войну в свои 20 лет?

С согревшимся сердцем похромал дальше, и было не так уже больно ноге. А когда я увидел всю в разноцветных огнях окон огромно-плоскую, без архитектурных излишеств стену нашего дома, — и вовсе хорошо стало мне. Вон, среди огней в окнах сотен квартир — яркий свет в моем окне. Иду, но дом так огромен, что я словно не приближаюсь к нему, закрывшему звездное небо от горизонта до горизонта. И всю-то жизнь, как сейчас, стремлюсь к родному дому, как шел к будущему. Через войну шагал, через трудную юность, через годы и через версты, через утренние надежды и сумеречные неудачи.

Я давно умею заставлять себя не поддаваться физической немощи, дурным настроениям и предчувствиям, а вот в тот вечер — не смог. Злая мысль не вдруг явилась: «Надо писать, а то…» Что «а то» — я нарочито не додумывал.

Почти дошел я до дома, как вдруг ударило: «Долго ли еще буду возить рукопись в портфеле?! Чего трушу отнести воспоминания в редакцию? Все равно ведь знаю: рано или поздно повезу. Давай же сегодня!»

Был понедельник, тяжелый день, хромая нога болела особенно сильно. Подумал: в редакции, наверное, все уже ушли, да и я почти у дома. Не возвращаться же…

Я постоял, покачался с носков на пятки, как когда-то Игорь Королев, только подпираясь палочкой, и… повернул назад к автобусной остановке.