— Я принес рукопись.

— У нас понедельник — неприемный день, после выпуска воскресного номера редакция отдыхает. Мы выходим четыре раза на неделе.

Все это деловито, скороговоркой, дескать, убирайся поскорее.

— Хорошо, а когда мне прийти в другой раз?

За спиной девушки висел большой цветной рисунок. Редакционный художник изобразил юношу в современных очках и джинсовом костюме, устремляющегося вперед с огромной шариковой ручкой наперевес: «Хоть ты не Лев Толстой, но мы многого ждем от тебя!» Что-то в облике атакующего журналиста, несомненно, было списано с этой девчушки: светлые, спрашивающие глаза, требовательно изломанные брови.

Она бесцеремонно оглядела меня с головы до ног и… споткнулась о мою палку. Брови разгладились, стали пушистыми, ровными.

— Куда же вы? Давайте, что принесли. Краеведение? Стихи? Воспоминания?

— Воспоминания.

— Может быть, лучше на радио?

Говорила она властно, сухо. Я понял: страшится вопросов, разглядываний, не уверена, слышал ли я ее плач, а потому непривычно резка. Такую «желтым цыпленком» не обзовешь, хотя глаза припухшие.

— Хорошо, я зайду в радиокомитет.

— Подождите. Какой обидчивый автор! Давайте свою работу.

Она пропустила меня в дверях. Я без приглашения сел, потому что, стоя на одной здоровой ноге, не смог бы нагнуться, чтобы достать из портфеля папку с рукописью.

Взяв папку, девушка села за один из столов, развязала тесемки, вытащила рукопись, прочла заголовок, пробежала первую страницу, потом ловко пролистнула до конца и так же бегло проглядела последний лист. Сейчас, подумал я, она скажет: «Позвоните мне недели через две по такому-то телефону». Я поднимусь, и буду волноваться, и ждать приговора от этой девчушки, которая сначала меня чуть не выставила, потом храбро поборола в себе какое-то лихо и теперь будет цепко держать меня в пальчиках с кроваво-красными ноготочками.

Я нарочно настраивал себя против нее. Почему? Да потому, что этот «желтый цыпленок» мне понравился своим девчоночьим мужеством, умением скрывать боль. Потом уже я понял, что преувеличил ее достоинства: я для нее в тот момент стал как бы отдушиной, она привычной заботой об авторе невольно заслонилась от боли.

Она встала, по-хозяйски смело протянула руку:

— Меня зовут Жанна Ивановна, или можно просто без отчества, — Жанна. Вот мой телефон, позвоните через пару дней.

Я не скрыл сомнения по поводу того, что она прочитает мою рукопись так быстро.

— Мне предстоит большая командировка, — задумчиво ответила она, — и я подбиваю бабки. Потом надо будет отписываться, и не хотелось бы заставлять вас переживать… А хотите, я прочту при вас? — неожиданно сказала она, и я понял, что ей тяжело и не хочется оставаться одной.

— Это было бы очень здорово, — честно признался я, — но слишком хорошо для меня. Я не настолько эгоистичен. Давайте уж через два дня — этот срок для меня тоже подарок.

— А-а, где наша не пропадала, — удало воскликнула Жанна, тряхнув головой, будто отгоняла усталость и беду. — Читаем! А пока давайте закурим. — Достала из стола пачку «Столичных», вытянула две — себе и мне. — Не курите? А я — слабая душа — получаю огромное удовольствие… Ладно, читаем.

Несколько минут Жанна бегала глазами по строчкам, что-то помечала карандашом, глубоко затягиваясь, шумно выпускала дым. Меня она ничуть не стеснялась, все у нее получалось искренно, естественно. С такой же откровенностью полчаса назад она рыдала.

Но вот она что-то отчеркнула и подняла голову:

— Вы тут пишете, Юрий Петрович…

То, что она так вдруг по-простому обратилась ко мне, называя по имени-отчеству, почему-то вселило в меня уверенность: рукопись нравится.