Волнуясь, точно мальчишка перед первым свиданием, я подходил к красивому двухэтажному особнячку, в котором помещалась редакция городской газеты. Верхний этаж был совершенно темен, но внизу, в большом окне слева от парадного горел свет. Было ровно шесть часов вечера, и если у них работа до семи…

В прихожей было полутемно. Дверь неслышно закрылась за мной — и стало тихо. Но я по-солдатски чувствовал: кто-то здесь есть. Именно из редакции, кто мне нужен, а не просто сторож.

И тут я услышал из дальней комнаты слева тихую песню. Пел молодой женский голос, печально и отрешенно:

Вместо того чтобы пойти на голос я попятился и сел на стул в полутемной прихожей у вешалки. Поставил на пол свой тяжелый портфель и замер. Этому голосу и этой грусти не нужны были люди. Я решил: либо сейчас уйду, либо дождусь, пока кончится пение, и тогда обнаружусь. Мучительно захотелось курить, хотя курить я уже бросил. Я отдыхал, вытянув мозжившую ногу. Усталость волнами скатывалась с меня. Хотелось, чтобы песня длилась и длилась, а я сидел тут, положив ногу на вытянутую свою палочку.

Но дальше случилось совсем неожиданное. Вместо знакомых печальных согревающих слов я услышал рыдания. Они подсекли песню, будто по праву венчали ее.

Плакала та же женщина, что пела. Даже не плакала — стенала безнадежно, с горькой бабьей силою.

Вот те и на! Глупое положение ненужного свидетеля. Плакало наверняка юное, жестоко обманутое жизнью существо с острыми плечиками, тонкой и гордой шейкой… У меня все внутри дрогнуло от жалости. Тихо-тихо, чтобы не стукнуть ничем, я подтянул к себе палку, другой рукой взялся за портфель. И тут подо мной заскрипел стул. Я замер. Что-то похожее на это, сегодняшнее, прошло передо мной не так давно. Даже голос был похожим…

Вспомнил: это было весной в скверике.

Как обычно, я задержался в учительской и ушел позже всех, один.

Возможно, она была ученицей нашей ШРМ — школы рабочей молодежи. Она торопливо шла за ним, но он удалялся быстрее. Она крикнула негромко:

— Сережа, постой! Вернись, Сережа, прошу тебя… Он уходил. Он не оборачивался. Он не повернул даже головы. У него была свинцовая негнущаяся спина и налитая шея, не созданная для поворотов.

— Сережа, родной, так же нельзя… подожди…

Вечно я попадаю в положение лишнего свидетеля.

Не могу видеть чужую беду. Сердце мое закричало вслед тому: «Если ты мужчина, остановись, не двигайся жестоким запрограммированным роботом! Ты слышал, какой призыв к твоей доброте, к состраданию?.. Нет, удалился горделивым победителем тот Сережа. Не исключено, тоже ученик ШРМ, наша педагогическая недоработка, нравственный пень.

Я пережидал, пока успокоится усилившееся сердцебиение. Ждал минуту-другую, и опять пустынна улица, нет в ее черно-белой перспективе двух людей, не было женской мольбы. Может, и хорошо для девочки, что этот Сережа так вовремя и до конца раскрылся? Ей бы прочь бежать от такого, а она за ним вдогон. Неопытная, не додумала ты, девушка: он ведь уносит свое зло с собой — изымает его из твоей жизни, из твоего будущего. Хорошо, что жизненная дверь, захлопнутая им, разделила вас; умчало его в другом поезде. Не нужен тебе такой спутник! Радуйся, а не печалься.

Вовсе не обязательно, чтобы рыдающий в комнате в конце редакционного коридора «желтый цыпленок» был той, которая метнулась вдогонку за уходившим Сережей. Ясно только то, что мне надо неслышно встать и исчезнуть.

— Кто там? — Каблуки, каблуки, сюда, ко мне. Не успел дать задний ход.

В полуосвещенном проеме двери высокая, по-девчоночьи тонкая фигурка в пальто.

— Что вам нужно? — голос сух и суров, будто не ока только что рыдала.

— Я принес рукопись.