— Федя, — негромко окликает меня Сергей, — не спишь?

— Не-е-е… Сколько времени?

— Половина двенадцатого.

Мы снова замолкаем. В соседней комнате о чем-то перешептываются Люба Абрамцева и Борис. Я начинаю невольно прислушиваться. Дело в том, что мы с Саней Василенко безнадежно влюблены в нашего секретаря укома, но мужественно решили друг другу не мешать — пусть выбирает сама. Своего друга серьезным соперником я не считал. Хохленок на полголовы ниже ее, так что в выборе Любы я не сомневался. Тут еще Борис лезет со своими старорежимными стишками.

Я недолюбливал Кедрича, и дело не в том, что он не наш, не из рабочих. Отец у него врач, уважаемый в городе человек. В детстве Борис, конечно, на такую гольтепу, как мы с Хохленком и внимания не обращал. В собственном экипаже в гимназию ездил, дом двухэтажный, но где-то в глубине души я сознаю, что моя неприязнь к нему несправедлива. Он неплохой парень. При белых помогал нашим, рисковал. А год назад ушел от родителей. Не захотел в буржуйском двухэтажном доме жить. Борис, конечно, далеко пойдет. Грамотный, гимназию закончил, расторопный, поэтому его помощником начальника милиции назначают. С ним и поговорить интересно. Книг много прочитал, начнет рассказывать — заслушаешься. А с меня что взять? В деревне коз пас, да отцу овчины квасить помогал. Ну, в мехмастерской слесарям за водкой бегал. Правда, за последние полгода кое-каких верхушек нахватался, даже на собраниях выступать научился. Но о чем говорить с образованными девушками, хоть убей, не знаю!

Как ни смешно сейчас вспоминать, с расстояния в десятки лет, но сильнее всего в ту ночь меня мучила ревность. Черт разберет, что в голову лезло. И как меня в гробу, обложенного цветами, несут, а Люба, первая моя любовь, слезы запоздалые надо мной льет, и прочая тому подобная дребедень.

Глава 3

С бугра катился к мельнице быстрый топот копыт. Я перебежал к боковому окну, вскинул карабин. Из кустов ударили выстрелы. Атака? За перегородкой — торопливые револьверные хлопки. Сильный грохот и мгновенная вспышка под самым окном швырнули меня на пол. Секундой позже глухо, сквозь звон в ушах, загремел «Льюис». Внизу что-то горело. Я поднялся и на четвереньках подполз к окну. За обломками саманного сарая, в багровых отблесках пламени, билась лошадь. Рядом лежал человек в задравшейся до подмышек рубахе. Как мы догадались, он швырнул в мельницу на скаку гранату и флягу с керосином, но и сам далеко не ушел.

Расплескавшаяся от взрыва жидкость огненным ковром покрыла площадку перед мельницей, треща, горели бревенчатые стены. Нас было хорошо видно, пули летели точно в окна. Но огонь мешал нападавшим. Когда несколько человек выскочили на освещенную поляну, мы встретили их дружной пальбой. Бандиты сыпанули назад, волоча одного под руки.

Пламя вскоре погасло, не просто поджечь бревна, намокшие за несколько слякотных недель, но вновь сомкнувшаяся темнота стала для нас не меньшим врагом. Нападавшие сумели приблизиться вплотную и выбить гранатами самодельную дверь и грузовые ворота. Наверное, это был самый опасный момент. Даже наутро я не мог восстановить последовательность бешеной ночной схватки. Вспышками врезались в память крики и мат метавшихся внизу людей, взрывы гранат и несмолкаемый грохот ручного пулемета. Помню, как мелькнуло в мгновенном отблеске гранатного взрыва бородатое, с широко открытым ртом лицо, и, прежде чем его поглотила темнота, я успел выстрелить из нагана. Кто-то, всхлипывая тонко, по-поросячьи тянул на одной ноте: «У-уи-и-и…» — и выкрикивал между выстрелами Хохленок: «Съели, гады!»

Оно было очень тихим, без ветра и птичьего пения, это раннее апрельское утро. Над лесом медленно вставал блеклый, затушеванный мокрой облачной пеленой рассвет. Темнота, растворяясь, стекала по ложбине между набрякшими влагой огромными ивами.