— Не понимаю, — передергивает плечами Люба, — вы член партии и допускаете такую снисходительность к мелкобуржуазным выходкам. Я кулацкие продукты есть отказываюсь!

И, фыркнув, идет в другую половину.

— Я тоже, — поднимается со своего места Борис и скрывается вслед за нашим непримиримым секретарем.

Опять они вдвоем. Я тяжело вздыхаю и взвешиваю на вытянутой руке тяжелый мешочек. По крайней мере, от голода не пропадем.

В то время я бы, наверное, плюнул в морду тому, кто мне перечислил бы меню кремлевской столовой голодного двадцать первого года. Я увидел его по телевизору в девяносто первом. Перечисление деликатесов не заставило меня возмутиться. За прожитую жизнь я многое понял, чтобы не рваться назад, к всеобщему равенству. Но тогда, в ту весну, я бы не поверил, что наши вожди не голодают и не терпят те же лишения, что и мы.

Поэтому так непримиримо отнеслась к Хохленку Люба Абрамцева.

Глава 4

Днем нас почти не тревожили. Бандиты развели кое-где костры, и наверное, готовили еду. Москвин, Саня и Люба спали. Иван Михайлович и Борис тихо разговаривали с Прямухиным. Я лежал и вполглаза наблюдал за ними, пытаясь уловить, о чем идет речь. Подполковник сидел со связанными за спиной руками и ловко перекатывал во рту дымящуюся самокрутку. Раза два он даже засмеялся, откидывая назад тяжелую лобастую голову. Башлыков с Кедричем тоже смеялись. Если бы не связанные руки, можно было подумать, что беседуют друзья.

— Эй, краснюки, — закричали из-за деревьев, — не стреляйте. Сейчас вам письмо принесут.

Я бросился к окну. От плетня торопливо шагал в нашу сторону высокий, очень худой старик, с клочковатой бородой, высматривая что-то впереди. Последние метры почти бежал. У опрокинутых ворот, на которых лежал убитый парень, старик остановился и, не сгибаясь, столбом, опустился на колени.

— Сынку… сынку мий Степане…

Комкая в руках облезлую солдатскую папаху, он водил трясущимися пальцами над лицом убитого, словно боясь к нему притронуться. Сквозь редкие волосы просвечивала по-детски розовая макушка.

— Сынку-у-у…

Он поднял голову и, моргая слезящимися глазами, протянул свернутую бумажку.

— Ци люды запыску вам казалы передать. А вы мени сына дозвольте забраты. Змилуйтесь, ради Бога.

Башлыков, появившись в проеме ворот, взял бумажку и снова отступил за стену.

— Так я визьму Степана?

— Бери…

Старик перехватил мертвое тело поперек груди и, взвалив на плечо, медленно зашагал в сторону леса, шатаясь под тяжестью страшной ноши.

На чистой стороне титульного книжного листа коряво лепились несколько строчек: «Башлык, отдай офицера. Сразу уйдем. Благородное слово. Иначе всем смерть будет. Ответ жду через час. Кирилов».

Мы называли этих людей бандитами и, наверное, были правы. Остатки тех, кто примкнул в свое время к белым, люди, не желавшие воевать и уклонявшиеся от мобилизации, просто уголовники — все они, ставшие по тем или иным причинам изгоями, скитались по степи, добывая пропитание оружием. Многие из них ненавидели новую власть и дрались с ней не щадя жизней. В милосердие и справедливость комиссаров они не верили.

Я не задумывался только о двух вещах. О том, что это такие же русские, как я сам, и о том, что в случае победы белых такими же бандитами стали бы многие из нас.

— Ну, что решили? — прокричали из леса.