– Что не из-за этого? – удивился есаул.

– Не из-за мануфактуры.

– Конечно, из-за мануфактуры. Из-за чего же еще? Я же сказал, это ваш единственный билет.

И дальше Почечкин много и подробно говорил о том, что как раз мануфактура, стоящая на реке, и является той самой «кузницей свободного труда», которую он мечтает построить в народной республике, чтобы все увидели, как возможно построить свободное производство без паразитических классов, но и без участия «властительных» органов, то есть без государства, что вольный труд сознательных тружеников возможен без собственников, без управляющих, без надсмотрщиков, без капиталистов, живущих как нахлебники, как трутни, как кровососы. Постойте, но постойте же, засмеялся Даня, но если вам нужны только рабочие, то зачем же я, не передергивайте, строго сказал Почечкин, на первых порах рабочие действительно не могут обойтись без грамотных инженеров, но потом они сами станут грамотными инженерами, но для этого их нужно послать учиться, в Москву, в Питер, в Харьков, ну да, еще и в Клермон-Ферран, в Сорбонну, в Берлин, не без иронии добавил Даня, бросьте, бросьте, замахал на него растопыренными пальцами есаул Почечкин, мы здесь, прямо здесь построим наш народный университет, здесь будем учить рабочих, прекрасно, отозвался Даня, и все-таки я не понимаю, что вы не понимаете, закричал Почечкин, я не хочу вас расстреливать – именно для того, чтобы вы рассказали другим, что вольный труд возможен, что труженики сами могут производить свой продукт и продавать его, и жить плодами своего труда, и не зависеть ни от какого государства, ни от старого, ни от нового, нет, твердо сказал Даня, тут что-то не так, вы что-то от меня скрываете, у вас какой-то другой план, ему уже стало совсем смешно, он словно играл в игру, и игра была страшная, но интересная. Да ничего я от вас не скрываю, устало сказал Почечкин, я знал вашего отца, он был управляющим у нас в имении, честный человек, хотя и служил эксплуататорским классам, но он дал в долг, дал в долг, дал в долг… звенело у Дани в ушах, неужели все так просто, в память о нем, конечно, я не хотел бы вас расстреливать, но я должен, чтобы сохранить единство, здесь не любят евреев, не любят коммунистов, а вас взяли с поличным, все знают, что вы коммунист, что вы агитировали на железной дороге, что у вас задание, шила в мешке не утаишь, комиссаров мы не пускаем, мы не можем их пускать к себе, иначе все кончится, все рухнет, поэтому, понимаете, у меня есть единственный выход, я должен это сделать, и я это сделаю, я вас расстреляю, но только в том случае, если вы не согласитесь служить народной республике, а вы не согласитесь ей служить, и тогда, понимаете, тогда вас кто-то должен спасти…

– Вы о чем? – спросил Даня, медленно бледнея.

Портной Штейн (Марк Мойшевич), поддавшись в конце 1918 года настойчивым уговорам двоюродного брата и его супруги, переехал-таки из родного Петербурга на юг. В морской город Николаев. Он, конечно, отлично понимал, что петербургскую квартиру все равно отберут, но ключи отдал на хранение в надежные руки, какие-то небольшие ценности заложил в тайник на кухне, а остальное: некоторую мебель, белье и одежду, столовую посуду, книги, и даже пару картин – попросил дворника перенести в дальнюю комнату и также запер ее на ключ. Этот ключ он решил оставить себе, положил в потайной кармашек и застегнул пуговку, но когда уже решено было вместе с женой и дочерьми «присесть на дорожку», все-таки не выдержал и заплакал.

Штейн быстро умер там, в Николаеве, простудился, заболел и умер, не выдержало старое сердце, и сестры сразу разъехались – Таня повезла мать в Москву, к дальним родственникам, Вера умчалась в Киев к своему доктору, а Надя оказалась в Одессе, где и встретила вдруг Даню Каневского. Она плохо помнила, как это все получилось. После смерти отца она была как в тумане, ничего не понимала: мать рыдала, Таня беспрерывно кричала на нее, проклиная сестрицу Веру и ее скоропостижный отъезд, есть им было почти нечего, носить тоже.