Батенька умер через год, оставив в наследство сыну совсем новые сапоги и кучу нужных наказов, которые невозможно было бы исполнить даже в том случае, если бы Гришка проживал ни одну, а три жизни. И поэтому единственно что оставалось — это надеть батьки подарок и позабыть про все наказы.

Служба поначалу у Григория не пошла. Полковой воевода, оглядев ладную фигуру отрока, произнес:

— Бельский?.. Хм… С топором, стало быть, заявился. С таким оружием только на большую дорогу выходить.

— Возьми во дворец, воевода! — взмолился Григорий.

Подивился наглости недоросля воевода, однако отвечал с улыбкой:

— Во дворец захотел? Хорошо, будешь при печниках во дворце. Да не лыбься, дурак! До царского дворца я еще долго тебя не допущу, будешь рубить дрова и свозить их на царский двор, а еще кое-где по хозяйству помогать — котлы скрести и мусор за город вывозить.

И все-таки назначению Григорий Скуратов был рад — могли бы отправить в дальний уезд стоять на вратах, а то и вовсе сторожить татей. А тут все-таки Москва! Вот и пригодилась батюшкина фамилия. От печников до Думной палаты совсем рядышком будет.

Малюта был невысокого росточка и выделялся среди прочих отроков своей кряжистой фигурой. Ноги растопырку, спина чуть согнута, будто держал на себе отрок исполинскую бочку и передвигался так осторожно, словно опасался расплескать содержимое и испортить казенный кафтан. Зато силы Григорий был недюжинной и поднимал на себя такую вязанку дров, которой хватило бы и на четверых. А печники, смеясь, рассказывали о том, как однажды Гришка нагрузил подводу дров и старая лошаденка, не справившись с ношей, надорвалась на половине пути и издохла, тогда Бельский впрягся в воз сам и тащил за собой поклажу на кремлевский холм. А в другой раз, забавляя народ на ярмарке, поднимал над головой валуны до десяти пудов весом. Именно тогда и разглядел его дворцовый тысяцкий, определив в караул у Челобитного приказа.

Уже двадцать годков минуло Гришуньке, а женат он не был. Взглядом Малюта обладал шальным, от которого шарахались все дворцовые девки, опрокидывая от страха коромысла с ведрами, роняя противни с пирогами.

А тысяцкий иной раз чесал седой затылок:

— Я тебя, Гришка, во дворец забрал, облагодетельствовал, а ты здесь всех баб перепугал, с такими глазищами только на помосте топором махать! Может, тебя в подручные к Никите-палачу определить? — не шутил воевода.

— Помилуй Христа ради, батюшка, не делай из меня заплечных дел мастера! Навоз буду убирать, спальни чистить, но в заплечные мастера не пойду.

— Ты бы хоть женился, авось и взгляд бы твой потеплел, а то как на бабу посмотришь, так она рожать готова.

Как ни старался Гришка, а только взгляд его не теплел, похорохорится иной раз перед девахой, выставит себя петухом, а та и в слезы. Видно, и помер бы Григорий Лукьянович бобылем, если бы не давний обычай московитов возить засидевшихся в девках дочерей по деревням. Посадит иной отец перезрелую дочь на телегу и, проезжая по селениям, орет во все горло:

— Поспело, созрело, кому надобно?! Поспело, созрело, кому надобно?!

Подходят бобылки, прицениваются, и непременно всякий раз находился охотник на залежалый товар.

Григорий повстречался с Парфенией через день после того, как отстоял у Благовещенской лестницы недельный караул. Впереди его ожидал отпуск в несколько дней, и он, помаявшись в Москве от безделья, решил поехать в деревню.

Миновав Живодерный двор, выехал на Ордынское поле, поросшее бурьяном и чертополохом, а далее прямиком на Тверскую дорогу, к которой спускалась Ямская слобода. Селение было крепкое, одних дворов сотни две. А скота и вовсе не сосчитать: когда пастух выгонял коров на луг, то на добрый час стадо могло перегородить всю дорогу.

— Созрело, поспело, кому девка надобна?! Созрела, поспела, кому девка надобна?! — Отрок правил телегой, на которой, подмяв под себя пук соломы, тряслась девица лет двадцати пяти.