— А что же сказать, государь? Долго ты терпел от бояр лиха разного. Если бы ты не уехал, так заморили бы они тебя.

— Заморили бы, Гришенька, заморили!

— Государь, далее-то куда путь держать? — подъехал на пегом рысаке князь Вяземский.

— Езжай прямехонько, а там Господь надоумит.

Поезд растянулся на добрую версту, и это походило на великое переселение народов, уезжали молча и хмуро, как будто берегли силы для дальнейших странствий, чтобы, подобно ветхозаветному Моисею, сорок лет плутать по пустыне. Только кто-то иной раз пытался затянуть песню, такую же горькую, как дальняя дорога, но она глохла, едва родившись. Не было того заряда, чтобы рвать глотку, это не царская охота, когда трубили в рога и орали на радостях всю дорогу былины, веселя себя и государя. Это было как изгнание, когда ворог занял дом, выставив законного хозяина со двора, и оттого печаль была великая.

В зимнюю пору смеркается быстро, едва отъехали от Москвы, а ночь так густо облепила поезд, словно кто-то набросил на всю округу непроницаемое покрывало. Царь задерживаться не хотел, а потому бегство продолжалось уже в темноте, только иной раз колонна останавливалась, чтобы высветить факелами дорогу.

У большого села царь велел устраиваться на ночь. Повелел привести старосту, и рынды немедленно выполнили наказ государя, притащили перепуганного мужика и бросили в ноги государю.

— Всех моих людей по домам разместишь, а я в самом большом доме остановлюсь. Поживу там денек-другой. Все понял… господин? — избежал привычного обращения Иван Васильевич. Холопы только у царей и бояр бывают, а если теперь он «Иванец московский», так, стало быть, все для него господа.

Мужик, видно, ошалел от близкого присутствия самодержца и только мотал головой, не в силах вымолвить и слова. А может, подзабыл от страха все слова, вот потому и напрягал морщинистое чело. Увесистый подзатыльник, щедро отвешенный Федором Басмановым, значительно прояснил его память, и он стал тараторить без умолку:

— А как же, государь?! Как же не найти?! Все будет так, как надо! В доме у меня жить станешь. Атласные простыни тебе постелю, всю челядь к себе отправлю. Как же не найти?! Вот счастье-то мне на старости лет привалило! Никогда не думал, что государь в моем доме почивать станет!..

— Не государь я более, — стал подниматься с саней Иван Васильевич, — бояре меня из Москвы прогнали, вот поэтому я и бедствую. Оставил я свое царствие и иду сам не знаю куда. Видно, счастье искать, которое меня покинуло. Так что не зови меня более государем, для тебя я… Иван Васильевич. А если Иваном назовешь, так не обижусь.

— Как же можно?! — перепугался мужик. — Неужто прогнали?!

— Прогнали, хозяин… А теперь пойдем, вставай с колен да веди в свой дом.

Огонь от фонарей, словно ветхую ткань, в клочья разрывал темноту, освещая дорогу государю.

У старосты Иван Васильевич прожил целую неделю. Это не царские хоромы, но дом был обжит и просторен, а потому государю он приглянулся.

К самодержцу теперь челядь обращалась не иначе как Иван Васильевич, а холопы за неделю и вовсе разучились бить челом; посмотрит разудалый молодец на шею, где еще неделю назад висели царские бармы, и проговорит:

— Щи на столе стынут, Иван Васильевич. Хозяин зовет.

Хозяин обедал с Иваном Васильевичем за одним столом, а челядь, с делом и без дела, пялилась во все глаза на державного гостя. В лице хозяина Иван Васильевич встретил благодарного слушателя и, прежде чем отправить ложку в рот, подолгу жалился на судьбу, перечисляя козни бояр.